— Какой там к черту истребитель! Я теперь шарманщик, на керосинке летаю. Сказывают, «скорая помощь»…
— Значит, из орлов перешел в курицы? — Бобров опять хлопнул по плечу. — Хотя бы петухом заделался.
Ночевать командир полка увел его в свою землянку.
— Говоришь, не отпускают? А может, не очень крепко настаивал?
— Только до рукопашной не доходило…
Бобров мягко сказал:
— А ведь я тебя, Миша, знаю прирожденным истребителем. И опять хочу летать с тобой.
Резко встал.
— Вот что. Одевайся. Сейчас же идем к Покрышкину. Он у нас командир дивизии и на всякую медицину и другое начальство большое влияние имеет. Только уговор: летаешь со мной.
…Покрышкин произнес тираду, не свойственную ему:
— Это, Володя-Вольдемар, тот самый брат, которому ты кровь свою отдавал? Значит, кровные братья. У одного — донецкая, у другого — мордовская. Теперь все перемешалось. Нет, соединилось.
— Пусть командует звеном, — предложил Бобров, — а на «грешные случаи» беру «Мордвина» ведомым.
То ли действительно Покрышкин имел влияние на медицину, то ли Девятаев ей «приглянулся», только спарились теперь побратимы. Рядом летали…
Владимир Иванович, конечно же, продолжает летать. И, завидев «Выдру», немецкие летчики поджимают хвосты. Кто у него теперь напарником? Летают, должно быть, уже над самой Германией.
Германия… Вот она какая страна. И он попал в нее. Только не тем путем, которым шел, не летчиком Девятаевым, а бесфамильным, лишенным человеческих прав, пронумерованным пленным — 3234. И нет, кажется, другой участи. Неужели это конец?..
По спине пробежала колючая дрожь. «Что это я? Раскис?..»
Нет, не раскис. Надо бежать!
Как?
Хотели захватить самолет в воздухе. «Кто пошевельнется — капут». Ползком по канаве, за колючую проволоку? Не получилось… Когда перевозили по железной дороге, прорезали дощатый пол в вагоне. А снизу он был обит толстым железом.
Как бежать?..
Сергей Вандышев помог Михаилу опуститься с нар. Незнакомый, из «старичков», лежавший на нижнем ярусе, тоже поднялся.
— Ты, новенький, занимай-ка мое место. С такой ногой много не напрыгаешься.
— Спасибо. У тебя, смотрю, вся рука тоже вздулась.
— Пустяки, — сверкнул добрыми глазами, — до свадьбы заживет.
И вдруг Девятаев припомнил, что где-то встречал его. Тихо спросил:
— Иван Пацула?
— Не ошибся, Миша. По лицу тебя не признать — обгорело, а голос прежний.
Они пожали друг другу руки, присели, как когда-то рядышком сидели возле своих По-2, ожидая задания на вылет. Из отряда «скорой помощи» Пацула ушел переучиваться на Ил-2.
Говорили тихо, чтоб другие, если и услышат, не поняли, о чем идет речь. Пацула объяснил, что «болезнь» руки ему обеспечивает врач. Велит по утрам солью натирать под мышкой. Малость посаднит, и будь здоров. Там теперь у него целое вымя, немцы шарахаются от Пацулы как от прокаженного. Если из новичков есть надежные ребята, врач может любую «болезнь» устроить. Только надо иметь определенный план действий.
— Какой план?
— Я же сказал: определенный.
Пока Девятаев ничего не понял, кроме того, что Пацула на что-то намекнул.
Перед вечером пришел врач. Увидев его, Михаил встрепенулся, кулаками протер глаза: не наваждение ли? Этого врача, майора медицинской службы, Девятаев не раз возил на По-2 в полевые госпитали, в медсанбаты, где требовалась хирургическая помощь. Летчик знал его имя: Алексей Федотович Воробьев.
— Товарищ майор, — прошептал Михаил.
— Это здесь не нужно. И я знаю: Девятаев. Нога. Давно?
— Под Бродами.
— Меня пораньше.
— Об этом в отряде долго говорили…
Врач промыл рану, наложил мазь, перевязал.
— Все будет нормально. — И, будто невзначай, шепнул: — Держитесь Пацулы.
Тягучие, унылые дни и вечера Девятаев коротал с ним. Ивана он помнил коренастым, плечистым, проворным парнем, с лукавинкой в глазах, любителем всяческих розыгрышей. Как-то на их аэродром приехал корреспондент из «гражданской» московской газеты. У него были малиновые петлицы без «кубарей» или «шпал», носил «близорукие» очки, гимнастерка и шинель висели неуклюже. От кого-то из механиков он услышал шутку, что, дескать, Пацула сбил немецкий истребитель. Пристал к Ивану с расспросами. Тот догадался, что «малиновый» ни бельмеса не смыслит в авиации, не знает даже, что на По-2 нет вооружения. И решил для потехи разыграть гостя.
— Понимаете, — с серьезным видом, воодушевленно врал Пацула, — гляжу, он гонится за мной. А догнать не может — скорость у нас одинаковая. Ну, думаю, каналья, я тебе покажу кузькину мать. Нажимаю на тормоза. Тот сразу оказывается впереди, стабилизатор задрал элероном, триммер отцепился. С размаху рубанул его из всех авиационных пушек по дутику. От «мессера» остались только стрингера да расчалки. Вот и весь бой.
— А сколько на вашем самолете пушек?
— Четыре. Три ШКАС, одна ШНАПС.
Корреспондент, не подозревая подвоха, добросовестно записал рассказ в блокноте.
Но прежде чем сесть за очерк о «подвиге» Пацулы, решил посоветоваться с комиссаром.
Какую «стружку» снял с него комиссар, Пацула умолчал. На стоянку пришел хмурый, в дурном расположении духа. Говорили потом, что корреспондентом был известный писатель. И будто он одобрительно отозвался о Пацуле: «А фантазия у этого парня развита и чувства юмора не занимать».
Теперь здесь, в лагере, было не до шуток.
Как-то, улучив подходящий момент, Пацула вернулся к «определенному плану». Но начал издалека.
— На Кравцова и Вандышева можно положиться?
— Как на себя.
— У меня тоже кое-кто есть. Во-первых, ты. Вон тот, в углу, молчаливый Аркадий Цоун. Воробьев добавит нам Китаева. Майор, Герой Советского Союза. Его даже в Берлин возили, блага предлагали. Намечен подкоп за проволоку. А там аэродром. Китаев знает немецкие самолеты. Понятно? Переговори со своими. Пока на других не указывай.
Воробьев сделал так, что в бараке-лазарете остались только члены «тайного совета».
Говорил Николай Китаев. Подкоп задуман не сегодня. Но людям изнуренным сделать это не под силу. Теперь прибыло «свежее» пополнение, сил прибавилось. Рыть лучше всего из санитарного блока. Но сначала нужно сделать лаз в полу. Выбрали руководящую «тройку», в которую вошел и Девятаев. Рана на ноге у него не зажила, и днем он оставался в лазарете. Воробьев пристраивал к нему двоих-троих «больных».
ПОДЗЕМНАЯ ДОРОГА
Железной скобой под нарами Аркадия Цоуна прорезали доски. Их надрезали наискосок так, чтобы лаз в подполье можно было закрывать теми же половицами. Это был невероятный труд, но он открывал путь к свободе, и тут нет такой тяжести, которую не одолеть.
