Земля мчалась навстречу. Она была совсем близко, когда мимо, опережая его в падении, проскользнул еще один парашютист, в котором Якушев узнал своего командира Вано Бакрадзе. Отчаянно жестикулируя, тот показывал ему большой палец. До земли оставалось метров сто. Справа косой линией перечеркивало лес шоссе Минск — Москва, слева зеленела прямоугольная, почти совсем ровная площадка, поросшая травой. Управляя стропами, Веня заставил парашют приземлить его именно на ней. Его ноги, обутые в яловые сапоги, ощутили сильный толчок. Не удержавшись, Якушев ткнулся лицом в покрытую душной пылью траву. Парашют протащил его несколько метров и накрыл грудой обмякшего шелка. Но это уже не имело никакого значения. Он был спасен, он был счастлив, что остался жив. Открыв глаза, увидел, что к месту его приземления, ожесточенно жестикулируя, бежит Бакрадзе.
— Ай молодец! Ай храбрец какой!
Запыхавшись, командир экипажа остановился и вдруг рукой в черной легкой перчатке схватился за бедро, и смуглое лицо его перекосилось.
— Что вы, товарищ командир? — обеспокоенно спросил Веня.
— Да ничего, — страдальчески улыбнулся Бакрадзе. — Попало от фрица немного. А ты?
— У меня нога какая-то тяжелая… Боюсь, не встану.
— Разберемся, — вздохнул командир экипажа. — А Сошников где? Ты его не видел во время падения?
— Нет. — Веня растерянно покачал головой.
— Вы про своего товарища? — спросил, подбегая к ним, какой-то пехотный командир со шпалой в красных петлицах. — О нем беспокоиться не надо. С ним все в порядке, Да вот он и собственной персоной к нам приближается.
Штурман шел к ним, прихрамывая, волоча за собой уложенный в ранец парашют.
— Вот… — хвастливо кивнул он. — Даже на месте происшествия упаковать успел своего спасителя.
— А мы оба ранены, — вздохнул Бакрадзе, кивнув на Вениамина. — И я, и он. А ты? Гляжу, цел и невредим, на наше счастье.
— Какой там? — махнул рукой Сошников. — В правом сапоге кровь хлюпает.
— Починят, — рассудительно заметил пехотный капитан. — Была бы голова цела да грудь для наград. Сейчас подойдет «санитарка» и доставит вас в эвакогоспиталь. На самую станцию отвезет. Туда в аккурат сейчас эшелон под погрузку подадут.
— Постой! — завопил неожиданно Бакрадзе. — Это я тебе, Якушев, говорю. По стойке «смирно» становитесь, братцы.
Недоуменно переглянувшись, Сошников и Якушев выпрямились. Это далось им нелегко. И у того и у другого лица исказились от боли, что не укрылось от командира экипажа.
— Знаю, что вам трудно сейчас стоять, как и мне, но хочу я вам стоя сказать эти слова. Едва ли нас уже сведет в один экипаж после госпиталя судьба. Скорее всего, будет, как в песенке: «На Север поедет один из нас, на Дальний Восток другой». Я, как грузин, хочу вам обоим русским сказать. Спасибо за боевое братство. — И Бакрадзе смахнул слезу.
Подошла «санитарка». Морщась от боли, но удерживаясь от стонов, они залезли в нее, уселись на жесткие скамейки. Сгоряча никто из них не мог еще оценить, насколько серьезны полученные ранения. «Видимо, не очень, — подумал про себя Веня, — если можно, кривясь от боли, шкандылять».
В первом же эвакогоспитале, что находился между Ярцево и Смоленском, им сделали противостолбнячные уколы и перевязки, а потом уже отправили дальше. Сутки они пролежали в Вязьме и столько же в Можайске, и в конце концов были отправлены в Нахабино, где развернулся временный госпиталь.
У Якушева хирурги вытащили из ноги два зазубренных осколка. Он хотел их было выбросить, с брезгливостью сказав при этом: «К черту! Чтобы фрицами и не пахло». Однако Вано Бакрадзе, подпрыгивая на костыле, приблизился к нему и, положив руку на плечо, горячо возразил:
— Нет, ты подожди, кацо. Врага надо уважать.
— Это за какие же доблести? — возмущенно прервал его Якушев. — За то, что он топчет нашу землю, сжигает все на своем пути!
— Нет, дорогой, — как-то печально и спокойно сказал Вано. — Не за это, конечно.
— А за что? — удивился подковылявший к ним Сошников.
Черные глаза грузина яростно блеснули:
— За то, что он сильный враг, черт побери. А вот ты, Якушев, стоишь живой на своей земле и горд оттого, что в страшном бою, от которого, если вспомнишь, мурашки по коже идут, сбил его истребитель, а сам хоть и ранен слегка, но жив. Да еще держишь в руках эти осколки. Ты не выбрасывай их, чтобы всегда помнить, что бандюга, который хотел нашу бомбежку сорвать, в земле лежит, а ты на ногах стоишь, да еще улыбаешься. И может, медаль боевую получишь. Фашисту только кол осиновый на могилу забьют. А тебя хирурги на ноги поставят, и будешь ты, Веня, долго еще летать. До самой победы, будешь. Вот как я понимаю. Ты со мной согласен, Лука Акимович?
— Разумеется, — улыбнулся Сошников. — Ты, как на хорошем политзанятии, говоришь.
— А почему же тогда не поддерживаешь? Где твое комиссарское зажигающее слово? Почему молчишь, пламенный трибун?
— Так ты же его за меня сказал, Вано, — засмеялся Сошников. — А реляцию я сейчас же сочиню.
И он действительно тут же, в ожидании отправки, написал на имя командира полка майора Бушуева рапорт о представлении сержанта Якушева к ордену Красной Звезды за сбитый фашистский самолет. Но, как впоследствии стало известно, майор Бушуев, который в том же самом полете вел десятку СБ на цель, был сбит теми же фашистскими истребителями и сгорел над целью. Огненным клубком упала его машина западнее Ярцевской переправы, а представление затерялось в каком-то из штабов, потому что не попало по адресу, так как их дивизия, от которой после понесенных потерь в общей сложности остался один полк, была расформирована и некому стало решать вопрос о том, давать или не давать орден сержанту Якушеву за сбитый над полем боя фашистский истребитель Ме-109, как уже тогда он именовался в штабных документах.
В подмосковном госпитале Нахабино они все трое были помещены в одну палату, потому что ранения оказались у всех почти одинаковыми и лечить их тоже можно было одинаковыми средствами. К медсестре Леночке, прикрепленной к этой палате, двое отнеслись с явной симпатией, и только Веня совершенно безразлично. Слишком властвовало еще над ним воспоминание о горячих ласках Цаган, о топких губах ее, с которых и доброе слово и осуждающее срывалось с одинаковой страстью. Часто вспыхивало желание написать в далекую Калмыкию, но куда? Он вспоминал, с какой иронией сказала она на прощание: пиши, адрес простой: «Калмыцкая АССР. Степь. Цаган». «Нет, она не смеялась, — рассудил он грустно. — Просто ей было очень и очень горько, вот и не смогла перешагнуть в наших отношениях через барьер времени, равный четырем годам».
«Совесть ей не позволила, — иной раз тоскливо рассуждал Веня, — А что такое, „совесть“? Неужели способность наступать на собственное чувство? Возможно, и так, по лишь в тех случаях, если своим поступком человек жестоко обижает другого человека. А разве Цаган кого-нибудь обидела, если от тоски, горя и одиночества первая потянулась ко мне? Разве надо управлять совестью, если есть порыв? Смелая была Цаган. Ясная и смелая. Другое дело Леночка, искавшая доброты, участия и ласки у того, кто казался ей сильным.
А разве я сильный? Это Бакрадзе сильный. Немногословный Лука Акимович Сошников сильный. А я нет».
Он внезапно подумал о Сошникове. Его он знал еще с тех светлых довоенных дней, когда красноармейская жизнь текла ритмично, со своими подъемами и отбоями, с работой на аэродромах и отдыхом после нее.
Сошников, ходивший с тремя кубарями в петлицах, был списанным за слабое зрение штурманом. Отстраненный от своих прежних обязанностей, он был назначен политруком их роты младших авиаспециалистов, а там тоже работы хватало. Механики, мотористы, оружейники и прибористы срочной службы, они были тем беспокойным контингентом, который требовал постоянной управы. Без них, этих славных ребят в замусоленных комбинезонах, пахнущих авиационным бензином, маслом и нитролаком, не в состоянии был подняться в небо ни один бомбардировщик, каким бы отважным пилотом он ни был управляем.
Сошников полюбил этих людей, постарался заглянуть в их души, подобрать к каждому отдельный ключик. Сколько раз ему приходилось вмешиваться в человеческие судьбы!
Близко от аэродрома находился небольшой городок с геометрически правильными, веером расходящимися от костела тесными улочками, сквериками и газонами, еще совсем недавно принадлежавший пилсудской Польше. На его территории существовало бесчисленное множество кабаков и кафе. Однажды в воскресный день Якушев застрял в одном из них с компанией мотористов и возвратился в казарму под хмелем. Обстоятельства приняли суровый оборот, потому что в ту пору за такие проступки карали строго. Его же дружок Иван Подорожный быстро оформил дело, чтобы вынести его на общее комсомольское собрание эскадрильи. Но прежде чем это совершить, пошел советоваться с политруком. Сошников, сузив глаза, прикрытые лохматыми рыжеватыми бровями, внимательно его слушал, изредка покряхтывая при этом.
