Появление заявления в ПБ Фотиева объяснила в «Дневнике дежурных секретарей» следующим образом. Якобы 24 января Ленин вызвал её и «дал поручение запросить у Дзержинского или Сталина материалы по грузинскому вопросу и детально их изучить». Так, во всяком случае, написала сама Фотиева. Правда, только 30 января и с довольно странным пояснением: «Накануне моей болезни, — сказал ей Ленин, имея в виду наступивший в ночь на 23 декабря паралич правой половины тела, — Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об инциденте, и это на меня очень тяжело повлияло»{53}. Такая запись сразу же порождает несколько вопросов. Во-первых, беседа Дзержинского с Лениным состоялась 12 декабря 1922 года, до завершения работы комиссии над докладом секретариату. Следовательно, более месяца спустя Ленину следовало для начала выяснить, завершена ли работа над докладом, каковы его выводы, есть ли решения секретариата, ОБ или ПБ у Гляссер, хорошо осведомлённой о том, а отнюдь не требовать исходные материалы. Понимая то, Фотиева дополняет свою запись: «О том, что вопрос стоит в Политбюро, он, по-видимому не знал». Но тогда возникает второй вопрос: почему же она не растолковала Ленину положение дел? И, наконец, третий вопрос. Невозможно ни понять, ни получить объяснение, на каком основании техническим секретарям и управделами дается поручение не изложить содержание материалов, составив резюме, а именно «детально их изучить»?
Далее Фотиева пытается объяснить причину записи только шесть дней спустя. Оказывается, лишь для возможности изложить дальнейший ход событий. По ее словам — подтверждений им не имеется -25 января Ленин спросил у неё: «получены ли материалы? Я ответила, что Дзержинский приедет лишь в субботу (т.е. 27 января. — Ю.Ж.). И потому спросить его ещё не могла». Здесь возникает очередной вопрос. Ленин поручил Фотиевой запросить материалы у Дзержинского или Сталина. И если отсутствует Дзержинский, почему бы не обратиться к находящемуся в Москве Сталину? Но Фотиева почему-то так не поступает. «Лишь в субботу спросила у Дзержинского, он сказал, что материалы у Сталина. Послала письмо Сталину, его не оказалось в Москве. Вчера, 29 января, Сталин звонил, что материалы без Политбюро дать не может. Спрашивал, не говорю ли я Владимиру Ильичу чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел?.. Ответила — не говорю и не имею никакого основания думать, что он в курсе дел. Сегодня Владимир Ильич вызвал, чтобы узнать ответ, и сказал, что будет бороться за то, чтоб материалы дали»{54}.
На следующий день, 1 февраля, Фотиева отмечает в «Дневнике»: «Сообщила, что Политбюро разрешило материалы получить. Дало указание, на что обратить внимание и вообще как ими пользоваться… Предполагалось, что для изучения их понадобится недели четыре{55}.
Всего три фразы сразу же порождают два вопроса. Ленин ничего не знает о содержании документов, но почему-то объясняет «на что обратить внимание». Интуиция, прозорливость или нечто иное? И ещё необъяснимое. Сроки работы определены до того, как стали известны и объём, и содержание полученных материалов.
Но самое загадочное во всей этой истории, о которой известно только по записи Фотиевои, заключается в отсутствии ответа на самый простой вопрос — зачем вообще понадобились Ленину, материалы комиссии Дзержинского? Он что, не доверял товарищам по партии, избранным при его личном участии и в секретариат, и в ОБ, и в ПБ? Решил проверить, насколько точно выполняется его предложение, сделанное в письме от 21 октября? А может быть, в требовании материалов, известном только со слов Фотиевой, кроется нечто иное?
В конце февраля выяснилось, что проверочной комиссии материалов по «грузинскому делу», собранных Дзержинским, Мануильским и Мицкявичюсом-Капсукасом, почему-то недостаточно. И Фотиева обращается к А.А. Сольцу — члену президиума Центральной контрольной комиссии (ЦКК), органу партии, выбираемому на съездах параллельно с ЦК для расследования антипартийных поступков членов РКП, с настоятельной просьбой предоставить ей компрометирующие материалы на Орджоникидзе. И получает жалобы членов грузинского ЦК старого состава Окуджавы и Кабакидзе, обвинявших секретаря Заккрайкома в грубости, корыстолюбии, даже в рукоприкладстве. Опровергнутые уже свидетелем действительно бывшего инцидента, свидетелем, заслуживающим полного доверия — членом ПБ, заместителем председателя СНК, то есть самого Ленина, А.И. Рыковым. Опровергнутые Орджоникидзе ещё 22 февраля письменно, почти одними и теми же словами — «гнусные склоки, нелепые слухи», почему у ЦКК больше не было никаких претензий к Орджоникидзе.
Но тут же в досье Фотиевой появляется запись якобы сказанного Зиновьевым — «Серго зарвался, а Сталин вместо того, чтобы его остановить, его поддерживал»{56}.
Так, в материалах, терпеливо собиравшихся Фотиевой, начинает отчетливо прослеживаться четкая тенденция. Ей требуется не столько беспристрастное изложение происшедшего в грузинской компартии, а нечто иное. Обвинительный материал на Орджоникидзе, а заодно и на его защитника и покровителя Сталина. К примеру, из записки генсека о конституции СССР, относящейся к январю 1923 года, взяли лишь часть, излагавшую достоинства непосредственного вхождения в Советский Союз закавказских республик, отбросив более веские доказательства ошибочности такого решения. Ответственным за стремление Москвы ликвидировать самостоятельность грузинской Красной армии пытались сделать Сталина, хотя в руках Фотиевой имелось опровержение такого взгляда. Записка Троцкого, датированная 21 июня 1922 года, с решительным протестом против попыток Джанакия, наркомвоенмора Грузии, выйти из подчинения Реввоенсовету республики. Предусмотрительно оказалось в досье и предложение Сталина ввести в состав ЦК КПГ коммунистов-«уклонистов», не избранных на первом съезде, что, вполне возможно, могло послужить одним из объяснений возникновения конфликта…
Свою работу над справкой, названной «Краткое изложение конфликта в Грузинской компартии», Фотиева, Гляссер и Горбунов (во всяком случае, все они скрепили своими подписями документ) завершили 3 марта. Действительно, уложились ровно в четыре недели. Всю же историю вопроса свели к 14 пунктам, благодаря комментариям, выглядевшим статьями обвинения. Именно такими оказались оценки ситуации с грузинской Красной армией, Закавказской Федерацией, объединения трёх частей единой до лета 1918 года Закавказской железной дороги, права профсоюзов Грузии не подчиняться ВЦСПС, необходимости сохранения самостоятельности грузинской ЧК, иных проблем. Оценки явно не нейтральных наблюдателей, а заинтересованных в защите тифлисских «уклонистов»{57}.
Трудно сказать, к чему привело бы знакомство Ленина с таким документом, если бы его здоровье именно в тот день не начало стремительно ухудшаться.
3 марта. «При разговоре Владимиру Ильичу иногда не хватает слов, и он старается в таких случаях заменить это слово описанием того предмета, которое он определяет… Начал читать корректуру своей статьи («Лучше меньше, да лучше». — Ю.Ж.), но прочтя две страницы, сказал, что устал и больше читать не может… Надежда Констатиновна (Крупская. — Ю.Ж.) сообщила, что Владимир Ильич нервничает, говорит несуразности и очень волнуется».
4 марта. «Владимир Ильич устал от сидения и почти тотчас же начатого чтения… Он начал путаться в своих мыслях, хотя говорил связные фразы, но между отдельными фразами связи не было, вследствие чего Надежда Константиновна не могла его понять».
5 марта. «Около 13 часов Владимир Ильич пригласил к себе Володичеву (дежурный секретарь. — Ю.Ж.) и продиктовал ей два письма в течение 15–20 минут. Письма, по словам Владимира Ильича, его нисколько не разволновали, так как они были чисто деловые… Вечером Владимир Ильич вызвал к себе Л.А. Фотиеву».
6 марта. «Утром Владимир Ильич вызвал т. Фотиеву и Володичеву, которым продиктовал несколько слов, всего полторы строки… Когда проснулся (после дневного сна. — Ю.Ж.), позвал сестру, но почти не мог с ней разговаривать, он хотел попросить сестру позвать Надежду Константиновну, но не мог назвать её по имени. Когда пришла Надежда Константиновна, Владимир Ильич почти ничего не мог сказать… Лежал с растерянным видом, выражение лица печальное, глаза грустные, взгляд вопрошающий, из глаз текут слезы»{58}.
Так дежурный врач фиксировал состояние Ленина в последние четыре дня до потери речи и паралича правых конечностей.
Легко понять: если Владимир Ильич не мог читать, говорить, то вряд ли успел познакомиться с «Кратким изложением». Столь же очевидно и иное — вряд ли надиктованное им 5 марта Володичевой и 6 марта Фотиевой могло оказаться связным, ясным текстом. Вспомним: «при разговоре не хватает слов», «говорит несуразности», «начал путаться в своих мыслях», «говорит связные фразы, но между отдельными фразами связи не было». И потому никак нельзя поверить Володичевой, передавшей Троцкому по телефону 5 марта связное, чёткое письмо Ленина в десять строк:
