Работа на Иновещании оказалась для меня необыкновенно интересной и полезной, особенно после того, как Николая Николаевича Карева, выступавшего против всякой разрядки и сближения СССР и США, сменили и назначили на его место Гелия Алексеевича Шахова, человека, которому я обязан тем, что состоялась моя журналистская карьера.
Гелий Алексеевич был и остается одной из самых интересных, необыкновенных, одаренных и сложных личностей, с какими я когда-либо встречался.
* * *
О нем написано в другой главе, но только сейчас я решаюсь сказать о том, что Гелий Алексеевич кончил не лучшим образом: он, как и многие работники Гостелерадио, пил, но при этом почти не пьянел. И вот однажды, будучи в сильном подпитии, он пригласил американского корреспондента агентства Assosiated Press на наше закрытое партийное собрание. О чем он думал — можно только догадываться. Скандал вышел гигантский, и Шахова освободили от должности и перевели в Главную редакцию пропаганды на должность комментатора. Я очень любил и ценил Гелия Алексеевича и пытался помочь ему, звонил нашему куратору в ЦК, который заверил меня, что увольнять его не собираются, но оставить в должности не могут. К сожалению, Шахов решил, что я просил назначить меня на его место — полный бред, хотя бы потому, что я никогда не стремился к руководящим постам, более того, бежал от них, как черт от ладана. У нас однажды состоялся разговор с Гелием Алексеевичем — тяжелый, противный, в котором я пытался убедить его в том, что он заблуждается на мой счет. Мне было неприятно доказывать, что я не верблюд, Шахов все твердил свое, в конце концов я сказал какую-то грубость — и на этом завершилось наше знакомство. Я по сей день не могу простить Гелию, что он подозревал меня в этой мерзости.
* * *
Ему было, наверное, лет пятьдесят, когда мы познакомились, но выглядел он старше. Узнать в нем необыкновенно красивого, с тонкими чертами студента, фотографию которого он мне как-то показал, было невозможно. Сохранились лишь сардоническое выражение лица, чуть издевательский смешок в глазах и несколько кривая улыбка. Гелия Алексеевича отличал совершенно оригинальный, непредсказуемый и блестящий ум да неуемный аппетит к чтению. Я считаю себя человеком начитанным, но Гелию Алексеевичу я не годился и в подметки. Он напоминал мне человека-губку, который всасывает все, что когда-либо читал, и не забывает ничего.
Он был обаятелен донельзя — остроумен, изящен, с дьявольским чувством юмора. Но он мог быть совершенно отвратительным, отталкивающим. Он обладал поразительным умением «вычислять» других, точно находя бреши в их броне. По-моему, Гелий испытывал наивысшее удовольствие, наблюдая за тем, как поддетый им человек корчится на конце иглы, словно пойманное насекомое. Он порой напоминал мне слегка сошедшего с ума энтомолога, который, подцепив инструментом многоножку, с любопытством следит за ее движениями. Гелий Алексеевич был циником, и как мне кажется, он рассматривал любой иной подход к жизни как личный вызов, как то, что требуется уничтожить.
Буквально в первый свой день на посту главного редактора Гелий Алексеевич сделал мне уникальное предложение: не хотел бы я вести собственный ежедневный трехминутный комментарий семь дней в неделю? Предложение революционное. Во-первых, на советском радио и телевидении не принято было создавать звезд. Главной фигурой являлся диктор, человек, который по определению не мог иметь никакого мнения. Публика иногда предпочитала одного диктора другому, но только по причинам внешнего характера, а не потому, что, скажем, Нонна Бодрова отстаивала одну точку зрения, а Аза Лихитченко — другую. Журналисты рассматривались как рупоры, как трубопроводы для переноса определенной точки зрения. Чем меньше индивидуальностей, тем лучше. Помню, как однажды Сергей Георгиевич Лапин сказал молодому журналисту: «Да насрать на то, что вы думаете! Кто вы такой, чтобы думать?» Смысл понятен: журналист должен знать свое место.
В Паланге с Катей, 1973 г.
Во-вторых, предложение это противоречило основам оплаты труда, принятым в то время (кажется, это есть и сегодня). Система эта престранная, чтобы не сказать абсурдная. Журналист получает заработную плату, зависящую от его должности (оклад). Кроме того, он получает гонорар за все, что пишет. Однако большинству журналистов не позволено заработать гонорарами, то есть журналистским трудом, сумму большую, чем оклад. Другими словами, если оклад журналиста составляет двести рублей в месяц, сумма его гонораров не должна превышать двухсот рублей. Это система «потолка». Для многих «потолок» составляет пятьдесят процентов от оклада, для некоторых — семьдесят пять процентов, и только для особо привилегированных «потолка» нет — заработай сколько сможешь. Помимо этой странной практики, имеется еще один принцип — так называемого «соотношения».
Когда Ленин писал о печати, а писал он часто и много, он всячески подчеркивал значение так называемых рабкоров, то есть журналистов непрофессиональных. Он считал, что рабкор в принципе более честен, менее эгоистичен, не склонен к компромиссам, характерным для тех, кого называют представителями второй древнейшей профессии. Я не стану здесь спорить с Ильичем, хотя готов с ним в чем-то согласиться. Но его взгляд был искажен до полной неузнаваемости и стал пародией на самое себя. На все средства массовой информации распространился принцип «соотношения», который гласил: шестьдесят процентов всех материалов, появляющихся в данном СМИ, должны принадлежать перу нештатного корреспондента или автора. Таким образом, если штатный корреспондент за месяц опубликовал в своем СМИ четыре своих материала, он обязан за этот же месяц разместить в нем не менее шести материалов внештатных — иначе ему не заплатят за его авторские работы. Этот принцип вовсе не открыл страницы газет или эфир «представителям масс», а лишь привел к развращающей практике, при которой профессиональный журналист берет абсолютно не профессиональный и чаще всего бездарный материал внештатника, начисто переписывает его, горячо при этом благодарит «автора», который таким образом помог журналисту решить проблему, и публикует материал, который на самом деле имеет весьма отдаленное отношение к тому, кто указан в качестве автора.
Дома в Чистом переулке с Павликом, Петей и Катей. 1973 г.
Предложение, которое сделал мне Гелий Алексеевич, и в самом деле было революционным: он превращал меня в «звезду», имевшую свою ежедневную рубрику, и освобождал меня от потолка и от соотношения шестьдесят-сорок. Понятно, что я принял предложение с восторгом. «Только помните, Володя, — предупредил он со своей слегка кривой улыбкой, — отныне у вас нет права болеть, плохо себя чувствовать. У вас остается лишь один повод для того, чтобы пропустить день: ваша смерть».
