Тут он вспомнил последнюю свою встречу с Тамарой. Было это за день до отправления в тыл противника. Ему тогда дали увольнительную в Сестрорецк всего на три часа, но, надо же такому случиться: Тамары дома не оказалось. Она была в госпитале, где работала санитаркой. Сестра ее Надя пулей полетела туда, разыскала, но, пока та нашла себе замену, прошло около двух часов. На их последнее свидание оставался только один час. Тамара в этот день была, как всегда, веселой и жизнерадостной, но очень уж бледной. Она объяснила, что бледность у нее от тяжелой работы, но скоро это пройдет. Вот отдохнет после дежурства, и все будет в порядке. Но он-то хорошо знал, что причиной такой бледности являлась не ее работа, а систематическое недоедание. В Ленинграде начался голод, и скудный паек не мог возвратить ей, как и всем ленинградцам, прежний цвет ее лица.
Час пролетел незаметно, и настало время прощания. На улице шел мелкий, холодный дождь. Кузьмин был одет в поношенный пиджачок, застиранную гимнастерку и уже довольно старые, в нескольких местах искусно залатанные брюки, заправленные в сапоги. Девушки с жалостью посмотрели на Николая. И тут Надя рванулась в соседнюю комнату и вынесла совсем новое демисезонное пальто и серый свитер из домашней шерсти. Все это она протянула Кузьмину. Он не стал отказываться. Пальто коричневого цвета к тому же ему очень шло. Правда, он так и не знает, кто его носил до него, то ли муж Нади, то ли брат. Но одежда была ему очень кстати. Вот и Ване это пальто не раз заменяло одеяло.[40]
Командир с благодарностью улыбнулся Голубцову за такую счастливую мысль, пожал ему руку и произнес:
— Близкие обязательно должны знать о нашей судьбе. Правда, родителей у меня в Ленинграде нет. В эвакуации они, на Урале.
Он замолчал и, волнуясь, заходил по бане. Но вот провел рукой по волосам, глаза его заблестели, и он продолжил:
— Вспомнил отца своего, Ивана Васильевича, и сразу взгрустнулось. Интересный он у меня человек. Кадровый ленинградский рабочий. Считает, что нет ничего почетнее должности рабочего. Сестрорецкий горсовет пытался не раз выдвинуть его на руководящую советскую работу, но он всегда от нее отказывался. Пытался на него воздействовать своим авторитетом даже его друг, Николай Александрович Емельянов, так он только улыбался.
Тут Петя резко поднял голову и быстро спросил:
— Уж не тот ли это Емельянов, который в 1917 году скрывал в Разливе Владимира Ильича Ленина от ищеек Временного правительства? Мы незадолго до войны с классом были в Разливе, экскурсовод нам много рассказывал о жизни этого большевика…
Кузьмин утвердительно кивнул головой и продолжил:
— Тот самый… Мой отец дружил и Николаем Александровичем еще с дореволюционных времен. В июле-августе 1917 года он скрывал Ильича на станции Разлив. Владимир Ильич высоко ценил Емельянова, характеризовал его как лучшего и надежнейшего питерского рабочего.[41]
Петя какое-то время восхищенно смотрел на Кузьмина, а затем быстро спросил:
— И ты разговаривал с ним?
Командир улыбнулся:
— Конечно, разговаривал, вот так же, как сейчас с тобой. Ты знаешь, Николай Александрович, несмотря на то что занимал большие посты, был очень прост и доступен для рабочих. Жить в гуще народа, жить интересами народа — вот такая была цель его жизни.
Петя восхищенно произнес:
— Надо же! Счастливый ты человек, командир. Разговаривал с большевиком, который неоднократно встречался с самим Владимиром Ильичом. Нет, ты действительно счастливый.
Кузьмин положил руку на плечо Пети и грустно сказал:
— А теперь, Петя, запомни и вот этот адрес: Сестрорецк, улица Верхние Пески, дом 22.
Петя прошептал несколько раз губами: он запоминал адрес. Кузьмин продолжил:
— Дом этот небольшой, деревянный, всего два этажа. На втором этаже живет дорогой мне человек… Красивая девушка, ребята, невеста моя — Тамара Петерсон… Ты передай ей, Петя, что Николай освобождает ее от клятвы. Она знает, о чем идет речь. Скажи, что я желаю ей счастливой жизни и русть она не вешает нос. Она еще будет счастливой. Вот разобьем фашистов, и она найдет свое счастье. А нашей разлукой явилась смерть — во всем виноваты фашисты. А умирать за Родину совсем не страшно… Скажи, что в последние минуты своей жизни я буду думать о ней, Тамаре…
Тут за стеной бани послышался шум, топот ног и лающий немецкий говор. Разведчики недоуменно переглянулись: уж не изменил ли свое решение начальник ауссенштелле?.. Петя прильнул к окошку, но на улице уже было совсем темно. Раздался лязг открывающегося замка, и в баню один за другим немцы втолкнули четверых молодых людей. Раздались крики немецких солдат, дверь тут же была закрыта опять на замок, и наступила тишина, нарушаемая только стоном парня лет семнадцати, который лежал на боку и никак не мог подняться на ноги. Кузьмин с одним из новых узников подняли его и пристроили на полку рядом с Голубцовым. Петя подбросил в топку последние обломки досок, которые они смогли оторвать с командиром, и оставил дверцу печки открытой. Вспыхнувший огонь осветил новых узников: возраст их был от 16 до 20 лет, избитые, в изорванной одежде, они исподлобья смотрели на разведчиков. В глазах как разведчиков, так и новых «соседей» бани светилась настороженность и какая-то особая недоверчивость. «Не подсадка ли эти ребята?» — думал каждый из новичков. «Не провокаторы ли они фашистские?» — размышляли Петя и его друзья. Жителям оккупированных гитлеровцами районов Ленинградской области уже хорошо были известны провокационные методы работы фашистских контрразведывательных органов, когда немцы для выуживания необходимых им сведений подсаживали к арестованным свою агентуру. А обстановка напряженности продолжала нарастать. Новички сгруппировались около лежавшего на полке товарища. Один из них снял телогрейку и подложил под голову своего друга, а другие, набычившись, смотрели на разведчиков. Кузьмин спокойно сказал:
— Ну, что уставились? За какие это грехи фашисты бросили вас в баню? Здесь сидят только смертники…
Самый старший из них, крепко сбитый парень лет двадцати, посмотрел на Петю и почти спокойным голосом ответил:
— К расстрелу приговорены…
После непродолжительного молчания он махнул рукой:
— Туда… На ту сторону пытались мы пробраться. Да вот поймали нас эти сволочи…
Он глянул на Петю, ладонью встряхнув его ершистые белокурые волосы, спросил:
— Атебя, пацан, за что фашисты удосужили такой чести?
Петя усмехнулся, бодро ответил:
— Личный враг фюрера и Рейха.
Парень удивленно качнул головой и ничего не ответил. В бане опять установилась тишина, лишь с полки изредка слышались стоны…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
