— Как? У моей ненаглядной дочки есть, оказывается, высокие качества?
— Ах, сэр! Разве не видели вы ее в тот вечер, когда столько ученых и выдающихся людей обедали здесь?
— И точно, я удивлялся тогда ее поведению; меня потешило, что она строит из себя взрослую.
— А заметили вы, как те образованные французы окружили ее в гостиной?
— Заметил. Но я думал, они просто хотели развлечься, позабавиться милым ребенком.
— Сэр, она вела себя блистательно, и я слышала, как один француз говорил, что она petrie d'esprit et de graces.[435] Доктор Бреттон того же мнения.
— Она милое, резвое дитя и, думаю, не лишена характера. Помнится, болезнь приковала меня к постели, и Полли выхаживала меня, врачи боялись за мою жизнь. И чем хуже мне становилось, тем, помнится, мужественней и нежней делалась моя дочь. А когда я начал выздоравливать, каким сиянием радости озаряла она мою комнату! Поистине, она играла на моем кресле беспечно и бесшумно, как солнечный луч. И вот к ней сватаются! Нет, я не хочу с ней расставаться, — сказал он и застонал.
— Вы так давно знакомы с доктором и с миссис Бреттон, — решилась я, и, отдавая ее ему, вы словно с ней и не расстанетесь.
Несколько минут он печально раздумывал.
— Верно, — пробормотал он наконец. — Луизу Бреттон я давно знаю. Мы с ней старые, старые друзья; до чего мила была она в юности. Вы говорите «красота», мисс Сноу. Вот кто был красив — высокая, стройная, цветущая, не то что моя Полли, всего лишь эльф или дитя. В восемнадцать лет Луиза выглядела настоящей принцессой. Теперь она прекрасная, добрая женщина. Малый пошел в нее, я всегда к нему хорошо относился и желал ему добра. А он чем мне отплатил? Каким разбойным помыслом! Моя девочка так меня любила! Мое единственное сокровище! И теперь все кончено. Я лишь досадная помеха.
Тут дверь отворилась, впуская «единственное сокровище». Она вошла, так сказать, в уборе вечерней красы. Угасший день покрыл румянцем ее щеки, зажег искры в глазах, локоны свободно падали на нежную шею, а лицо успело покрыться тонким загаром. На ней было легкое белое платье. Она думала застать меня одну и принесла мне только что написанное, но незапечатанное письмо. Она хотела, чтобы я его прочитала. Увидев отца, она запнулась на пороге, застыла, и розовость, расплывшись со щек, залила все ее лицо.
— Полли, — тихо сказал мосье де Бассомпьер, грустно улыбаясь, — почему ты краснеешь при виде отца? Это что-то новое.
— Я не краснею. Вовсе я не краснею, — заявила она, совершенно заливаясь краской. — Но я думала, вы в столовой, а мне нужна Люси.
— Ты, верно, думала, что я сижу с Джоном Грэмом Бреттоном? Но его вызвали. Он скоро вернется, Полли. Он может отправить твое письмо и тем избавить Мэтью от «работы», как он это величает.
— Я не отправляю писем, — ответила она довольно дерзко.
— Так что же ты с ними делаешь? Ну-ка поди сюда, расскажи.
Мгновенье она колебалась, потом подошла к отцу.
— Давно ли ты занялась сочинением писем, Полли? Кажется, ты вчера еще и писать-то выучилась!
— Папа, я писем моих не шлю по почте. Я их передаю из рук в руки одному лицу.
— Лицу! Мисс Сноу, иными словами?
— Нет, папа. Не ей.
— Кому же? Уж не миссис ли Бреттон?
— Нет, и не ей, папа.
— Но кому же, дочка? Скажи правду своему отцу.
— Ах, папа! — произнесла она с большой серьезностью. — Сейчас, сейчас я все скажу. Я давно хотела сказать, хоть я дрожу от страха.
Она, в самом деле, дрожала от растущего волнения, вся трепетала от желания его побороть.
— Не люблю ничего от вас скрывать, папа. Вы и любовь ваша для меня превыше всего, кроме бога. Читайте же. Но сперва взгляните на адрес.
Она положила письмо к нему на колени. Он взял его и тотчас прочел. Руки у него дрожали, глаза блестели.
Потом, сложив письмо, он принялся разглядывать его сочинительницу со странным, нежным, грустным недоумением.
— Неужто это она — девчонка, еще вчера сидевшая у меня на коленях, могла написать такое, почувствовать такое?
— Вам не понравилось? Вы огорчились?
— Нет, отчего же не понравилось, милая моя, невинная Мэри; но я огорчился.
— Но, папа, выслушайте меня. Вам незачем огорчаться! Я все бы отдала почти все (поправилась она), я бы лучше умерла, только б не огорчать вас! Ах, как это ужасно!
Она побледнела.
— Письмо вам не по душе? Не отправлять его? Порвать? Я порву, коли вы прикажете.
— Я ничего не стану приказывать.
— Нет, вы прикажите мне, папа. Выскажите вашу волю. Только не обижайте Грэма. Я этого не вынесу. Папа, я вас люблю. Но Грэма я тоже люблю, потому что… потому что… я не могу не любить его.
— Этот твой великолепный Грэм — просто негодяй, только и всего, Полли. Тебя удивляет мое мнение? Но я ничуть его не люблю. Давным-давно еще я заприметил в глазах у мальчишки что-то непонятное — у его матери этого нет, — что-то опасное, какие-то глубины, куда лучше не соваться. И вот я попался, я тону.
— Вовсе нет, папа, вы в совершенной безопасности. Делайте что хотите. В вашей власти завтра же услать меня в монастырь и разбить Грэму сердце, если вам угодно поступать так жестоко. Ну что, деспот, тиран, — сделаете вы это?
— Ах, за ним хоть в Сибирь! Знаю, знаю. Не люблю я, Полли, эти рыжие усы и не понимаю, что ты в нем нашла?
— Папа, — сказала она, — ну как вы можете говорить так зло? Никогда еще я вас не видела таким мстительным и несправедливым. У вас лицо даже стало совсем чужое, не ваше.
— Гнать его! — продолжал мистер Хоум, в самом деле злой и раздраженный, — да только вот, если он уйдет, моя Полли сложит пожитки и кинется за ним. Ее сердце покорено, да, и отлучено от старика отца.
— Папа, перестаньте же, не надо, грех вам так говорить. Никто меня от вас не отлучал и никто никогда отлучить не сможет.
— Выходи замуж, Полли! Выходи за рыжие усы! Довольно тебе быть дочерью. Пора стать женою!
— Рыжие! Помилуйте, папа! Да какие же они рыжие? Вот вы мне сами говорили, что все шотландцы пристрастны. То-то и видно сразу шотландца. Надо быть пристрастным, чтоб не отличить каштановое от рыжего.
— Ну и брось старого пристрастного шотландца. Уходи.
С минуту она молча смотрела на него. Она хотела выказать твердость, презрение к колкостям. Зная отцовский характер, его слабые струнки, она заранее ожидала этой сцены, была к ней подготовлена и хотела провести ее с достоинством. Однако она не выдержала. Слезы выступили ей на глаза, и она кинулась к отцу на шею.
— Я не оставлю вас, папа, никогда не оставлю, не огорчу, не обижу, никогда, — причитала она.
— Сокровище мое! — пробормотал потрясенный отец. Больше он ничего не мог выговорить, да и эти два слова произнес совершенно осипшим голосом.
Меж тем начало темнеть. Я услышала за дверью шаги. Решив, что это слуга несет свечи, я подошла к двери, чтоб встретить его и предотвратить помеху. Однако в прихожей стоял не слуга: высокий господин положил на стол шляпу и медленно стягивал перчатки — словно колеблясь и выжидая. Он не приветствовал меня ни словом, ни жестом, только глаза его сказали: «Подойдите, Люси», и я к нему подошла.
На лице его играла усмешка; только он, и больше никто, мог так усмехаться при всем явственно сжигавшем его волнении.
— Мосье де Бассомпьер тут, ведь правда? — спросил он, указывая на библиотеку.
— Да.
— Он видел меня за обедом? Он понял?
— Да, Грэм.
— Значит, меня призвали к суду и ее тоже?
— Мистер Хоум (мы с Грэмом по-прежнему часто так называли его между собой) разговаривает с дочерью.
— Ох, это страшные минуты, Люси!
Он был ужасно взволнован; рука дрожала; от предельного (чуть не написала «смертельного», но очень уж такое слово не подходит к тому, кто так полон жизни), от предельного напряжения он то ускоренно дышал, то дыхание у него пресекалось. Но, несмотря ни на что, улыбка играла на его губах.
— Он очень сердится, Люси?
— Она очень предана вам, Грэм.
— Что он со мною сделает?
— Грэм, верьте в свою счастливую звезду.
— Верить ли? Добрый пророк! Как вы меня приободрили! Думаю, все женщины — преданные существа, Люси. Их надобно любить, я их и люблю, Люси. Мама добра. Она — божественна. Ну, а вы тверды в своей верности, как сталь. Ведь правда, Люси?
— Правда, Грэм.
— Так дайте же руку, крестная сестричка, дайте вашу добрую дружескую руку. И, господи, помоги правому делу! Люси, скажите «аминь».
Он оглянулся и ждал, чтоб я сказала «аминь», и я сказала это, ради его удовольствия: я вдруг замерла от радости, исполняя его просьбу, на миг вернулась прежняя моя подвластность ему. Я пожелала ему удачи, я знала, что удача его не оставит. Он был рожден победителем, как иные рождены для поражений.
— Идемте, — сказал он, и я последовала за ним.
Представ перед мистером Хоумом, Грэм спросил:
