личного друга. Как член военного кабинета Черчилля, он стоял к событиям ближе, чем Хоххут или Тайнен, и не находил никаких свидетельств тайного заговора. Хоххут доказывал, что располагает уликами. Где же они? По его словам, заперты в швейцарском банке, где им надлежит оставаться еще полвека! На другой чаше весов лежали вполне доступные показания чешского летчика, пилотировавшего самолет Сикорского, и членов караульного охранения на Гибралтаре во время катастрофы. Все они поклялись, что самолет, взорвавшийся после взлета, погиб не в результате диверсии. Мог ли театр, существующий за счет государства, выдвигать недостаточно веское, и грязное обвинение против одного из самых прославленных деятелей своей страны?
Удивляет не то, что битва за “Солдат” была проиграна, но то, как долго и ожесточенно она велась. Эта заслуга принадлежит главным образом Тайнену. В свое время на него, студента колледжа Св. Магдалины в Оксфорде, огромное впечатление произвел один из преподавателей, С. С. Льюис, с блеском защищавший то что защищать казалось невозможным. Сам он также обнаружил к этому незаурядное дарование. Тайнен расцвел в шестидесятые годы — эпоху дела Профьюмо и суда над ”Леди Чаттерлей”, увидевшую уничтожение театральной и щедрое ослабление киноцензуры, — показав себя прогрессивно мыслящим интеллигентом, воюющим с истэблишментом, постоянно ниспровергающим старые представления и ценности и добивающимся полной свободы мысли и художественного выражения.
Тайнена волновало не только искусство и не только миссионерская деятельность ”апостола международного гедонизма”. В годы беспощадного похода против легковерия он стал активным членом комитета ”Кто убил Кеннеди?”. Позднее он проявил большой интерес к пьесе, взявшей под сомнение смерть в авиакатастрофе Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда. Это никак не означает, что к ”Солдатам” его привела страсть везде видеть тайные заговоры. Гипотеза о диверсии против Сикорского вообще не играла в драме существенной роли. Тем не менее она отвечала общему духу этого произведения, заставляющего задуматься о многом. Тайнен страстно верил, что Хоххуту есть что сказать и никто не может лишить его этого права; еще ни у одного драматурга не было столь ярого приверженца. Литературный менеджер заявил: ”Я убежден, что Национальный театр призван поднимать исторические вопросы такого огромного масштаба, в каком они предстают у греков и Шекспира. Это самая значительная пьеса из всех, которые мне довелось прочитать. Правление плачевно унизило Ларри и грубо оклеветало Хоххута. Если Оливье подаст в отставку, я без колебаний последую за ним”.
Подаст в отставку? Сэру Лоренсу даже в голову не приходило действовать столь решительным образом. Не будь рядом Тайнена, он вообще вряд ли допустил бы, чтобы полемика вокруг зарубежной драмы спорных художественных достоинств привела к такому критическому состоянию. Но это произошло; и, признав однажды, что “Солдаты” достойны появиться на Национальной сцене, Оливье, к его чести, не отказался от своих слов. Подчинившись решению администрации, он продолжал говорить о собственном “недовольстве” и жаловаться на то, что, не посчитавшись с его просьбой, правление не предоставило времени на пересмотр пьесы. Вскоре он прямо высказал свое мнение: “На мой взгляд, драма по-новому освещает сэра Уинстона Черчилля как выдающуюся личность. В его облике появляются трагические черты, которые не способны ему повредить. По-моему, он не стал бы возражать против этой постановки. Он захотел бы увидеть ее именно в Англии — и никакой другой стране земного шара. Иначе это противоречило бы принципу свободы слова, за который мы боролись. Если бы я считал, что пьеса принижает Черчилля, я не смог бы иметь с ней дела. Вместе со всеми англичанами я преклоняюсь перед этим человеком, я даже боготворю его".
Главное заключалось не в том, достойна ли такая драма как “Солдаты”, появиться на сцене Национального театра. По существу, речь шла о широте полномочий его художественного руководители. Некоторые доказывали, что Оливье не должен был бы занимать этот пост, не пользуясь той же полнотой власти, что и в Чичестере. Сам он объяснил положение предельно точно: "Совершенно необходимо, чтобы состоящее из дилетантов правление согласилось с тем, что театром должны руководить профессионалы, в частности художественный директор. Но по мере того, как все большее число театров получает общественные субсидии, члены правления становятся гарантами общественного вкуса. Эта проблема еще не решена… Вступая в Национальный театр, я столкнулся с однозначной, хотя и неясной перспективой. Будет ли у нас Национальная сцена, основанная за неимением лучшего на равноправии директора и правления, или ее не будет вообще?"
Примечательно, что Питер Холл (будущий преемник Оливье), директор-распорядитель Шекспировского театра, целиком встал на его сторону. “Для английской сцены это черная, позорная история. Меня приводит в ужас то, как Национальный театр обошелся со своим директором. Административные советы никогда не управляли и не будут управлять театральными организациями…"
В целом, раздоры не привели ни к чему, кроме безнадежно испорченных отношений в коллективе Национального театра. Содружество Чандоса, Оливье и Тайнена утратило прежнюю гармонию. Оливье, и без того жившему в чрезмерном напряжении, пришлось еще тяжелее. 28 апреля, в самый разгар дебатов вокруг “Солдат”, он проделал воздушный путь в три тысячи миль до Монреаля, чтобы прочитать шестиминутный поэтический отрывок на открытии Международной выставки ЭКСПО-67. По возвращении его ждала изнурительная работа. Он играя “Пляску смерти” и “Любовью за любовь” и в Лондоне, и в провинции. Он репетировал новую постановку чеховских “Трех сестер”, одновременно формируя и готовя труппу к предстоящим осенью гастролям в Канаде, где он собирался выступить в трех спектаклях: “Щелчок по носу”, “Любовью за любовь” и “Отелло”. Более того, они с Тайненом прощупывали почву для собственной независимой постановки “Солдат”.
Сэр Лоренс упорно нес эту ношу, скрывая, что уже в течение нескольких месяцев испытывал недомогание. В середине июня, через три недели после его шестидесятилетия, обнаружилась причина. Исследование под наркозом показало новообразование (или опухоль) предстательной железы. Раковое заболевание. К счастью, его удалось выявить на ранней стадии. Традиционное лечение могло приостановить развитие рака, а новый метод давал надежду искоренить его совсем. Оливье выбрал этот последний — гипербарическую кислородную радиотерапию, которая проводилась в особой герметичной камере, где температуру понижали почти до точки замерзания и облучали пораженный участок. За три недели предстояло принять шесть сеансов, и врачи настаивали на том, чтобы он лег в больницу немедленно.
Оливье сразу же взялся за дело с непомерной энергией и решительностью. Согласившись с тем, что в дни процедур, по вторникам и пятницам, ему трудно будет выходить на сцену, в остальное время он намеревался работать как обычно — и в офисе, и в ”Олд Вике”. После предварительного пребывания в больнице св. Фомы он собирался лечиться амбулаторно,
