пока не из-за недостатка силы, а потому, что время еще не пришло.
Каждого мятежника они считали закоренелым и неисправимым негодяем, а всех лоялистов — особенно урожденных янки — почти ангелами небесными.
Как горячо и серьезно они расспрашивали нас о Севере! Как они хотели уехать туда! Север для них, действительно, Земля Обетованная. Как горько и зло они обличали крупных рабовладельцев, которые так много сделали, чтобы унизить труд белых и, в конце концов, развязали эту страшную войну.
Они обладали изобилием двух величайших южных ценностей — кукурузного хлеба и свинины. Но они сильно страдали от отсутствия своего любимого напитка и с такой забавной серьезностью спрашивали нас, когда придет наша армия, не могли бы они получить немного настоящего кофе. К изобретенному Конфедерацией суррогату — обжаренной смеси ржаных и кукурузных зерен — они относились с вполне обоснованным отвращением.
Вместо булавок — для скрепления женской и детской одежды — им приходилось пользоваться терновыми шипами. У нас было несколько настоящих булавок — и к их неудержимой радости, мы отдали их им. Но после того, как Дэвис каждой женщине подарил по иголке, их сердца растаяли окончательно. Номинально игла стоила 5 долларов Конфедерации, но реально купить их нельзя было ни за какие деньги.
Некоторые из «прятавшихся» молодых людей хотели сопровождать нас на Север. Одни — сбежали из армии мятежников, другие — более удачливые — уклонились от мобилизации с самого начала войны. Но их жизням — в этом отдаленнейшем графстве Северной Каролины, не считая тех двухсот девяноста миль, которые им еще предстояло пройти, угрожали ужасные перспективы. Они видели много львов на своем пути, и, в конце концов, подобно Фестусу, решили подождать более благополучных времен. Но не из-за недостатка мужества — ведь некоторые из них исключительно храбро сражались с мятежниками.
Наши друзья боялись, что один из соседей — сецессионист и рабовладелец — узнает о нашем присутствии и выдаст нас. Тот выяснил, где мы находимся, но, все-таки, прислал нам приглашение посетить его дом, предлагая нам и еду, и одежду и приют. Он говорил, что он чисто по недомыслию поддержал революцию, поскольку ему сначала казалось, что она победит и он сохранит свою собственность. Но теперь он так не думает и искренне раскаивается.
Возможно, что такое резкое изменение его мышления частично обосновывается тем, что он убедил двух своих сыновей записаться в армию Конфедерации. Одна из них, после многих страданий, дезертировал и теперь «прячется» недалеко от его дома. Другой, раненый и взятый в плен после сражения в Вирджинии, все еще сидел в одной из тюрем Севера — там он пробыл много месяцев. Отец очень хотел послать ему ободряющее письмо.
Но он являлся живым свидетельством того, как изменились взгляды сторонников Сецессии в этих местах. Ведь наша армия тогда не блистала особыми успехами, и мы не настаивали на том, что война скоро закончится. Но верные нам горцы, своим шестым чувством были твердо уверены в том, что конец войны уже близок, и постоянно удивляли нас, говоря о восстании как о давно забытом прошлом. Мы полагали, что отцом этой мысли было исключительно только их желание так думать, но они оказались лучшими пророками, чем мы.
Глава XLIII
«Торопись — пускай
Одна нога другую обгоняет»[202].
В среду, 28-го декабря, вечером, на одиннадцатый день, мы расстались с нашими добрыми друзьями, с которыми мы провели пять дней и четыре ночи, восстанавливая свои силы и вдохновляясь новой надеждой. На прощанье они так сказали нам:
— Помните, излишней предосторожности не бывает. Мы будем молиться, чтобы вы благополучно добрались до своих домов. Не забывайте нас, но отправьте войска, чтобы открыть путь, по которому мы сможем убежать на Север.
В своей простоте душевной, они верили, что янки всемогущи, и что мы вполне способны прислать им армию просто силой своего слова. Они обнимали нас и плакали. Я уверен, что от многих очагов к небесам возносились горячие мольбы Всевышнему благополучно провести нас через все трудности нашего долгого и утомительного путешествия и сохранить нас от всех опасностей, подстерегавших нас на нашем пути.
В десять часов мы прошли в двухстах ярдах от лагеря мятежников. Мы слышали ржанье их лошадей и тяжелые шаги четырех или пяти часовых. Мы шли очень тихо, для наших обостренных чувств каждый звук казался громче, чем он был на самом деле, хруст каждой веточки звучал как револьверный выстрел.
Оставив нас на дороге в нескольких ярдах позади себя, наш проводник вошел в дом своего друга, молодого дезертира из армии мятежников. Не найдя там никого, кроме его семьи, он позвал нас для отдыха у камина, а дезертир встал и оделся, чтобы провести нас на три мили и показать нам тайную тропинку. В течение многих месяцев он «прятался», но в последнее время, когда гвардейцы стали менее бдительны, чем обычно, он иногда отваживался ночевать в своем доме. Его очень юная, похожая на девочку, жена хотела, чтобы он проводил нас вместе с ним, но в самодельной колыбели спал их ребенок, и он не мог позволить себе уйти и оставить их. При расставании она пожала всем нам руки со словами:
— Надеюсь, вы благополучно доберетесь до дома, но путь опасен, и вы должны быть очень осторожны.
В одиннадцать часов наш проводник передал нас на попечение негра, который, после того как мы отогрели свои руки и ноги, повел нас по дороге. Тринадцать миль мы прошли по замерзшим холмам, и к двум часам утра добрались до стоящего в глубокой долине, на берегу быстрого и бурного ручья, одинокого фермерского дома.
С большим трудом проснувшийся фермер, сообщил нам, что накануне его посетил отряд Бутби — и сейчас они спят в его амбаре. Он послал нас к своему соседу, в полумиле отсюда. Тот раздул тлеющие угли в своем большом камине, накормил нас, а затем отвел нас в свой амбар.
— Поднимайтесь наверх, — сказал он. — В шелухе вы найдете два или три одеяла: они принадлежат моему сыну — он прячется там. Этой ночью он со своими друзьями в лесу.
Амбар насквозь продувался холодным ветром, но перед рассветом мы все-же завернулись в «плащ, покрывающий все людские мысли»[203].
XII. Четверг, 29-е декабря
Когда стемнело, наш хозяин, оставив нас
