Иные считают, будто король, ведя беспощадную войну со всем дамским полом, стремился искоренить женскую греховность, как если бы это могло чему-нибудь помочь: ведь надо признать, что натура этих очаровательных существ такова, что чем строже запрет, тем сильнее разгорается пламень, и уследить за всем невозможно. Да и опыт мне подсказывает, что никакие преграды не способны остановить кого-либо на столь исхоженном пути.
Впрочем, я свидетель тому, что некоторых из этих хрупких созданий он любил с нежнейшей преданностью и уважением, почитая величайшей честью для себя служить им, и среди прочих — одну высокородную и пленительную принцессу; он до того влюбился в нее перед своим отъездом в Польшу, что, сделавшись королем, решился жениться на ней, хотя она к тому времени была замужем за весьма влиятельным и отважным вельможей, выступившим против своего монарха и потому укрывшимся в чужой стране, где собирал людей для войны с нашим государем. Однако к возвращению короля из Польши сия дама умерла родами. Лишь смерть смогла помешать их браку: сам Папа разрешил его, не в силах отказать столь всесильному монарху, да и по множеству иных причин, о коих можно лишь догадаться.
А с другими король занимался любовью, чтобы унизить их. Среди таких, как я знаю, была и одна весьма вельможная особа; король разгневался на ее мужа, несказанно досадившего ему, но не смог до него добраться — и отвел душу на его половине, притом опорочив ее в присутствии многих; впрочем, подобная месть не столь горька: ведь он мог бы ее и умертвить, а вместо того сохранил ей жизнь.
Другую же, сколь мне известно, он наказал за слишком любвеобильный нрав: склонил ее к согласию без особых стараний, назначив ей свидание в саду, куда она не преминула явиться; он же, как утверждают многие, вовсе к ней не притронулся, хотя ее честь затронул весьма чувствительно: выставил ее на рыночной площади и затем с позором отлучил от своего двора.
Он с большим любопытством разузнавал о похождениях светских искусительниц и пытался проникнуть в их мысли и желания. Поговаривают, что иногда он делился любовной добычей со своими наиболее доверенными приближенными. Счастливчики: ведь объедки с королевского стола не могут не быть превосходны на вкус.
Дамы, как я знаю, весьма его опасались: он отчитывал их сам или же поручал это королеве-матери — тоже весьма скорой карать и миловать, но (как я уже ранее показал на разных мелких примерах) не любившей злоречивых — тех, кто вмешивается в чужую жизнь и сеет там разор и смущение, особенно когда они затрагивали женскую честь и целомудрие.
Этот король, как я уже говорил, привыкший с нежных лет слушать истории про женские проказы (и я сам иногда таковыми его развлекал), не прочь был поведать кое-что и сам — но в глубокой тайне, опасаясь, что о том прознает его матушка, ибо она не желала, чтобы он их пересказывал кому бы то ни было, кроме нее; она же затем озаботилась о наказании согрешивших. Он так преуспел в этом искусстве, что, войдя в зрелый возраст человека независимого, не потерял повествовательного дара. И притом прекрасно знал — словно все перепробовал сам, — какую жизнь при его дворе и в государстве (хотя и не без благородных исключений) ведут дамы, в том числе самые высокопоставленные. Даже впервые прибывшим ко двору особам он, встретив их с радушной любезностью, часто мог рассказать о них самих столь подробно, что в глубине души они удивлялись, как он все разузнал, — хотя наружно не подавали виду и не признавались ни в чем. Его же их уловки необычайно забавляли; да он не уставал и в прочих, больших и малых, вещах столь превосходным образом находить применение своему въедливому уму, что прослыл самым великим королем из тех, кто последние сто лет правил Францией (как я уже писал в ином месте в отдельной главе).
Посему не буду более распространяться на сей счет — хотя некоторые и упрекнут меня, что не был достаточно щедр на примеры из его жизни и должен был бы привести их в большем числе, когда бы знал. Да мне их известно множество, и самых невероятных, — но не могу же я так, с места в карьер, приняться выносить на люди всю подноготную французского двора и остального света; а ежели бы, желая сделать мои писания более основательными, я вздумал не поскупиться на доказательства, — не оберечься бы мне от оскорбления живых и мертвых.
А обличители женского пола бывают нескольких родов. Одни разносят сплетни о тех, кто им досадили, пусть их жертвы и воплощение целомудрия: эти даже из прекрасного чистого ангела готовы сделать смрадного дьявола, насквозь пропитанного ядом злобы. Таков один известный мне весьма высокопоставленный дворянин: из-за легчайшего неудовольствия, доставленного ему очень благоразумной и добродетельнейшей особой — однажды сильно повздорившей с ним, — он рисовал ее портрет самыми неприятными красками. Он говорил: «Я прекрасно знаю, что не прав, — и не отрицаю, что эта дама целомудренна и добродетельна; однако стоит кому-нибудь меня оскорбить — будь он хоть столь же чист душой и телом, сколь непорочная Дева Мария, — я наговорю о сей персоне горчайших гадостей, ибо иначе мне ей не отомстить». Однако терпение Господа нашего все же не беспредельно.
Другие обличители, полюбив превосходную особу, но не преуспев в осаде ее целомудрия, от огорчения обвиняют ее в податливости, и делают даже хуже: уверяют, что добились того, в чем не преуспели, но, познав и ужаснувшись любострастной порочности, покинули презренную. При дворе разных государей я видывал вельможных кавалеров такого склада. Когда же женщина, наскучив связью с милым спутником альковных забав, по легкомыслию или непоседливости променяет его на другого, отвергнутый дамский угодник, в отчаянии и обиде, так размалюет и разукрасит бедное непостоянное создание божье (не умолчав ни о страстном лепете и стонах, о безумных выходках, коих был свидетель и участник, ни об особых отметинах на теле в недоступных взгляду местах), дабы все поверили в его правдивость.
А есть и те, кто — в раздражении, что отдались другому, а не им, — усердствуют в злоречии и выслеживают, подстерегают и бдят, чтобы представить больше доказательств собственной правдивости.
Не нужно забывать и об охваченных яростной ревностью, не имеющей никакого основания, кроме себя самой; они говорят худо о тех, кто любит их более себя, хотя сами способны дать взамен лишь половину. Вот одно из великих свойств ревности. И подобных осквернителей святого чувства не следует слишком бранить; все это — причуды единоутробных сестер: любви и ревности.
Наконец, есть и такие пустые люди, привыкшие хулить кого ни попадя, что, не найдя достойного предмета, готовы очернить хоть самих себя. Сами посудите: как может женское достоинство защититься от подобных сквернавцев? Есть и было при наших дворах немало тех, кто, боясь говорить плохо о мужчинах из боязни почувствовать остроту их клинка, вытирают ноги о платья бедных женщин, коим защитой служат только слезы, сожаления и жалкие слова. Но знакомы мне были и те, кому подобная смелость вышла боком: нашлись родственники, братья, друзья, обожатели или просто мужья, которые смогли отплатить за подлость — и заставить обидчика проглотить собственную ложь и подавиться ею. И наконец, чтобы с этим покончить, прибавлю лишь, что, если бы я хотел рассказать обо всех этих разнообразных породах хулителей женской чести, мне бы не хватило времени и сил.
