— Перестаньте, — негромко сказала бабушка.
И мы перестали.
75
Какое-то время я разглядывал несчастного кардинала, но бабушка не давала остановиться, указывая то на какую-нибудь строку, то на подпись под фотографией, и я должен был читать ее вслух.
— По его величавой осанке никто не сказал бы… — Или: — Какая возвышенность, достоинство, мудрость и прозорливость!
Но это было еще ничего по сравнению с тем, когда приходилось читать и переводить Шамиссо, да еще готическим шрифтом! Что-то про тень, которая куда-то пропала. Тоже Петер. Но, с другой стороны, я выучился читать готический шрифт и даже могу им писать.
На мгновение оторвавшись от красного альбома, я заметил, что бабушка улыбнулась. Коротко, словно тень по лицу промелькнула. И тогда-то я понял, что несчастья следует выставлять на всеобщее обозрение именно для того, чтобы были, могли быть такие лица.
76
Молилась бабушка постоянно. Если только не была чем-то занята, тут же начинала молиться. Или даже наоборот, молитву она прерывала только из-за неотложных дел. Если вообще прерывала!.. Мы часто видели, как она сидела в кресле у себя в комнате или на стуле у печки, сгорбленная, с закрытыми глазами, в своем черном платье, с четками или молитвенником в руках. Руки ее были очень похожи на руки отца — мужские, широкие, только с узловатыми шишками.
— Бабуля сейчас молилась?
— Верно, бабуля молилась, — отвечала она, прищурившись, иронично посмеиваясь, точь-в-точь как отец. Хотя ирония была ей чужда — она никогда ничего не комментировала, а без этого нет иронии; она всегда действовала. Делала что-то доброе, или что-то полезное, или то и другое одновременно. Из всей нашей семьи неожиданное «расставание» с прежней жизнью затронуло ее меньше всех, и, наверное, больше, чем все остальные, она сохранила одну из существенных черт семьи — это самое «делание» («семья делателей»). Аристократизм же не сохранила, потому что ни капли аристократизма в ней никогда и не было. Трудно даже представить, как они уживались с дедом. Наверное, правда, что бабушка с дедушкой жили не ради друг друга. Но все же столько совместных дел… Наверное, именно по этой причине, а также из-за мадьярской своей истовости и не уехала она в 1956 году вместе с дедом в Австрию.
— А о чем вы молились?
— О чем? Хороший вопрос… Умеешь ты задавать вопросы. Смотри, наступит время, придется на них отвечать. — Я покраснел, чувствуя, что бабушка знает обо мне все, а такое всеведение обо мне я не одобрял из принципиальных соображений. — Между прочим, я о тебе, о тебе молилась, дружочек, — и окинула меня пристальным взглядом.
Мне нравится, да и раньше нравилось, когда за меня молились, — я представлял себе этакий банковский счет в Швейцарии, который не поймешь существует ли вообще, но, есть ли он или нет, счет этот пополняется. О нем можно вовсе не вспоминать, он все равно растет. В конце мессы я никогда не упускал случая получить благословение, benedicat vos omnipotens Deus, крестное знамение, Pater et Filius et Spiritus Sanctus, Amen[96]. Это я тоже коллекционировал. Классический фарисейский подход. Суть фарисейства, стремление обеспечить себе страховку, я усвоил достаточно рано, усвоил, стало быть, что не любовь правит миром, но заповедь любви, заповеди вообще, заповеди Господни, и если мы будем их соблюдать или соблюдать значительную их часть (процент!), то, согласно неписаному договору, обретем спасение — в отличие от других, кто эти конвенции не соблюдает или соблюдает, но — в процентном отношении — недостаточно, а вместо того предается неумеренным возлияниям, лени, прелюбодейству и по этой причине попадет в ад.
«Да благословит вас всемогущий Бог». Когда священник говорил это мне, я всякий раз краснел. Каждое слово этой фразы я воспринимал, не мог не воспринимать всерьез, я отдавал себе отчет, что действительно получил благословение, и краснел оттого, что это настолько доступно, надо только явиться на мессу, и всемогущий Боженька в этот воскресный утренний час умудрится выкроить время, чтобы заняться мною, и, не проверив даже, хотя бы через своих суровых посредников, достоин я или нет, вот так, запросто благословит меня.
Все это казалось мне столь поразительным и грандиозным (потрясающим небеса!), что я вынужден был защищаться, моя плоть, мой рассудок, мой ум (который тоже есть плоть) искали защиты, и наступил момент, когда я перестал понимать, что значит «благословить». Так бывает, когда очень долго повторяешь какое-то слово, пока из него неожиданно не исчезнет, не испарится смысл и оно не станет пустым заклинанием, бредом.
Я попросил у отца толковый словарь. Благословить: просить благословения для кого-либо. На слово «благословение» я нашел то, на что и надеялся: «помощь Божия, милость Господня». Полистав словарь, я заглянул в статью «милость», где поначалу с испугом прочел: «милость» — это «пощада, помилование» — иначе говоря, меня великодушно простят и не будут четвертовать? — но ниже было еще и другое: «благосклонность, расположение», что меня успокоило.
Итак, я коллекционировал и копил благосклонность и расположение Божье на далеком воображаемом счете, полагая, что, даже если я и смешон в этом своем усердии, что если такой подход к делу и противоречит самой сути божественной благосклонности, все же я на каждой мессе получаю благословение, то есть помощь Божью, и никто не то что не собирается меня четвертовать, но мне даруют благосклонное всепрощение, которое распространяется, надо полагать, и на это самое фарисейское накопительство, а значит, в конечном счете все более или менее в порядке.
Впервые в жизни я держал в руках словарь. И поглядывал на отца в ожидании похвалы. Но ее не последовало. Почему — этого я так и не понял (по сей день).
— Посмотрел?
— Да, папа, посмотрел.
— Положи на место.
77
Вторым величайшим моим энциклопедическим впечатлением (точнее, разочарованием) оказались главы великого Брема о любовной жизни животных. Отсутствовал как раз том о млекопитающих. Я знал уже почти все о любовной жизни муравьев, ос, рыб, моллюсков, что и где они откладывают, какие выделения, слизи, пыльца куда и каким образом попадают, и уже ожидал посвящения в высшее знание или хотя бы в тайны интимной жизни мартышек. Но дошел только до китов, а далее — пустота. Сказки о том, что киты — тоже млекопитающие, мало что объясняли.
Я не помню, чтобы в семье вообще велось какое-то сексуальное просвещение. Как-то Мамочка попыталась ввести нас в тайну зачатия, но, дойдя до пестиков и тычинок, резко остановилась, точнее, остановили ее мы сами, потребовав разъяснений, ну, Мамочка! а где же он, этот самый пестик, у кого конкретно, и взяли под защиту отца, заявив, что никаким опылением он не занимается, не занимался и заниматься не будет. Я никогда не говорил матери, каким отвратительным представлялся мне этот образ опыления (или, может быть, отвратительно было слово «тычинка»?). В качестве компромисса мы предложили вернуться к старым испытанным объяснениям, аисту и капусте.
После чего мать вытурила нас из кухни.
Вообще, положение Мамочки было нелегким. Младшие брат и сестра почему-то уже в трех-четырехлетнем возрасте непременно хотели знать, девственница ли наша мать, точнее, они это знали, но требовали подтверждения.
— Скажите, Мамочка, вы еще дева? — тактично спрашивали они.
Я был уверен, что они думали прежде всего о Деве Марии, во-первых, потому, что на некоторых картинах обнаружили (и я тоже) определенное сходство, а во-вторых, потому, что у Мамочки было одно голубое платье, надевать которое приходилось довольно странным образом, наподобие плащ-палатки, но выглядела она в нем как вылитая Дева Мария, а Дева Мария, как общеизвестно, самая лучшая мать в мире, и точно такой же была наша мать. И что же ей было делать, чтобы не разочаровать своих чад?.. (Между прочим, она с удивительным упорством добивалась, чтобы мы поняли шутку о том, что фамилия Девы Марии совпадает с нашей. — Рафаэль.)
Помню, тогда я отвел ее в сторону и упрекнул с важным видом, что это уж чересчур, и рано или поздно, сказал я, правда все равно выяснится и тогда принесет больше вреда, чем сегодняшняя, пусть горькая, неприятная откровенность. О, маленький Яго! Мать скучающе глянула на меня и по-девчоночьи легкомысленно — только жвачки во рту не хватало — пожала плечами.
78
У меня был собственный молитвослов. Истинный бревиарий, большой, с золотыми инициалами, цветными иллюстрациями и даже пюпитром — подставкой для нот, напоминавшей о том, что мать когда-то училась играть на фортепиано (но при нас никогда, никогда не играла). Стоя перед пюпитром, я служил литургию.
Dominus vobiscum.
Et cum spiritu tuo[97].
Братья мои во Христе.
Это был настоящий молитвенник, не знаю, как он ко мне попал, скорее всего, графское наследство. И был еще маленький, полученный мною от бабушки. Судя по надписи, я был вторым владельцем, первым, на Рождество 1932 года, его получил дядя Марцел, пропавший во время войны. (Не погиб, а пропал, путать две эти вещи считалось большим грехом, еще большим, чем наши проделки с кошкой, только за это не полагалось наказания, что было еще хуже. Если мы ошибались, то ошибка оставалась ошибкой. Иногда мать поправляла нас, но апатичным, небрежным тоном. Любопытно, насколько больше ее волновали наши языковые ошибки, хотя разница между словом и памятью о человеке вроде бы очевидна!)
