— Вы что, крещена рать, собрались к домовитым на выручку супротив нас?! — строго спросил атаман.
— Не к домовитым, Степан Тимофеич, — оправдывались казаки. — Зовет войсковая изба: по вестям из Крыма, славно ногайцы хотят напасть на казацкие земли… кто приедет в Черкасск, тому хлеб обещают за службу да крупы. Сам знаешь, как с хлебом ныне…
— Езжайте домой, — приказал Степан. — Кого встренете, то же скажите. Случится в Черкасске нужда, я сам на азовцев да крымцев пойду со всем войском. А кто с верховых станиц еще соберется с ружьем к домовитым, того не помилую как расказню! Сидеть бы вам было, смотреть, чтобы с Воронежа «крымцы» не грянули на казацкие земли. Войсковая изба вас в низовья сокличет, а в ту пору на Дон воеводы прилезут с верхов!
— Степан Тимофеич, да как бы нам знать?! — удивились казаки простоте атаманской догадки.
— Да кто хочет хлеба, идите на службу в мой город. Уж как-нибудь накормлю без обиды.
— С семейкой к тебе? — недоверчиво спрашивали казаки.
— Коли надо, с семейкой иди, голодать не будем, — пообещал Степан.
У него в эту зиму было куплено хлеба больше, чем в самом Черкасске. Заботами Фрола Минаева Кагальник был всю зиму сыт.
Степан сознавал, что скоро он будет достаточно сильным, чтобы ударить первому на Черкасск. Но для этого надо было разведать думы черкасских жителей. Надо было открыть для черкасских свои ворота и самим наезжать туда в гости. Разин решился на это, когда к нему под рождество пришли богомольцы, собравшиеся в черкасскую церковь к заутрене. Степан разрешил им взять лошадей и сани. Дозорам сказал — пропустить богомольцев в низовья.
— Смотрите, не пустят вас! — усмехнулся он.
— Как, батька, не пустят! Ведь праздник каков! Не ногаи живут в Черкасске, а русские люди, и веруют в бога!
И вот несколько десятков саней приехало под черкасские стены. Уже в темноте подъехала вереница саней по донскому льду к городским воротам и стала проситься в церковь.
Растерянные воротные казаки, увидев во тьме на снегу черное скопище саней, услышав конское ржанье и говор толпы, не решились впустить их в город. «А вдруг затевают хитрость!» — подумалось им и припомнилось взятие Разиным Яицкого городка…
В смятении послали воротные спросить войсковых заправил. Тем часом уже началась заутреня. Кагальницкие богомольцы мерзли под ветром возле стены. Завилась метелица, ветер свистал, летел снег…
Наконец вышел на стену есаул Самаренин.
— А сколь вас в приезде? — спросил он, еще не дав разрешения отпирать ворота. — А кто у вас старший?..
После долгих расспросов впустили намерзшихся богомольцев в город, но даже в натопленной, полной народом, жаркой церкви долго они не могли согреться.
— Турки так православных людей ко гробу господню молиться пускают — с опаской да счетом! — ворчали раздраженные казаки.
— Опасаются крепко, — сказал Степан, — а все же я мыслю, что в город войти не тяжкое дело. Вот сам соберусь…
Митяй Еремеев, бывший с богомольцами в Черкасске, успел расспросить верного казака, как живет Черкасск, и узнал от него — войсковая старшина ждет указа царя о том, что им теперь делать.
Казаки, не знавшие, что богомолье в Черкасске затеял сам атаман, смеялись над незадачливыми молельщиками.
На масленицу в Кагальницком городке недоставало вина. Разин велел разукрасить лентами лошадей и сани. В передние пошевни сел он сам. По остальным рассадил казаков и казачек, скоморохов с гудками, сопелями и волынками, ряженых в вывернутых тулупах — и с колокольчиками, бубенцами пустился вдоль Дона в Черкасск. Были густые сумерки, когда двадцать троек по зимнему льду подкатили к воротам Черкасска.
— Эй, воротные! — крикнул Разин.
— Кто там? — отозвались сверху.
— Сосед Степан Разин проведать наехал. Давай отворяй ворота, да живо! За проволочку башки посорву! — крикнул Разин.
— Не гневайся, атаман Степан Тимофеич, бегу отворять! — обалдело откликнулся с башни сторожевой казак, скатившись кубарем к воротам.
Ворота отворились. Степан, правя первою тройкой, шумно въехал в Черкасск.
— Бегите-ка к крестному, пек бы блины: в гости едем! Вот только в кабак завернем! — крикнул он, и весь праздничный поезд с песнями, с бубнами, с криком, встревожив черкасских собак, подняв гвалт по улицам, полетел к кабаку.
Из кабака погрузили в сани пять бочек вина. Разин кинул кабатчику горсть серебра сверх платы за взятые бочки.
— Всем нынче задаром пить наше здоровье в Черкасске! Услышу, что денежку взял с кого, я тебя вверх ногами в воротах повешу! — сказал он кабатчику, чтобы слышали все «питухи».
Приезжие гости мазали пьяниц сажей, пили вино, плясали, горланили песни.
Налили два ведра вина, поднесли по глотку лошадям.
— Не спои коней, черти! На пьяных куда скакать?.. Разнесут! — останавливали пожилые казаки.
— Да мы помаленечку, лишь для веселья! — смеялась озорная, расходившаяся молодежь.
Когда погружали в сани вино, к кабаку прибежал посланец Корнилы.
— Степан Тимофеич! Корнила Яковлич кланяться приказал, к дому просит! — сказал казак. — Свежую семгу к блинкам-то пластать велел, — тихонько добавил он.
— Вот беда так беда-а! — с досадой воскликнул Разин. — Уж так-то я семгу люблю! Да ты скажи батьке крестному: коренник у нас потерял подкову, поскачем искать, пока затемно, — кто бы другой не поднял! На тот год в сю пору назад обернемся. И-ихх ты-ы-ы! — гикнул он на коней, и весь поезд за ним помчался назад, к городским воротам, нарочно в объезд вокруг всего города, мимо атаманского дома и войсковой избы…
По пути, перед выездом из Черкасска, пока отворяли ворота, в темноте к ним в сани молча ввалились какие-то четверо черкасских казаков.
Выехав за городские ворота, разинцы выхватили из-под сена, настеленного в санях, мушкеты и открыли такую пальбу вверх, что черкасские казаки по всему городу повыскакивали из домов посмотреть, не идет ли на улицах бой.
Встречая веселый поезд в Кагальнике, любители пьянства уже заранее подмигивали друг другу, но вскоре узнали, что по какой-то «оплошности» из черкасского кабака во всех бочках вместо вина был привезен порох…
— И вправду народ говорит, что батька колдун! С таким «колдуном» и царское войско не страшно! — посмеивались казаки, гордясь своим атаманом.
В Черкасске старшина была в смятении от ночного наезда Разина.
— До того уж дошло, что ворье к нам в кабак, как домовь, пировать наезжает! Староват стал Корней. Не минуть нам обирать себе нового атамана! — ворчали домовитые казак», еще не зная о том, какое «вино» увез с собой Разин.
Подошла и весна. Перед пасхой Степан отправил в Черкасск посланцев сказать, чтобы не было больше такого, как в рождество, а вздумают не пускать куличи святить в церкви, то на себя бы пеняли… В четверг на страстной неделе пришел ответ: Корнила велел сказать, что кто хочет в церковь, пусть едут с вечера святить куличи, а ночью ворота будут закрыты и впуска не будет, — мол, крымцы, безбожники, могут и ночью напасть…
Алена просилась в церковь больше других казачек. Ей так хотелось стоять в церкви в праздничном платье.
Степан отпустил ее с богомольцами и для охраны послал Тимошку с Никитой и Дрона Чупрыгина.
— Вздумают там держать вас в залог, в аманаты[27], так и скажи Корниле, что бога не побоюсь и жену и детишек не пожалею, а Черкасск разнесу к чертям и всю войсковую старшину и всех домовитых на вертеле сжарю, — пообещал Степан, напутствуя богомольцев…
Алена вернулась радостная к себе в Кагальник, навезла с собой писанок. К ней подходили христосоваться все жены черкасской знати, завистливо рассматривали ее наряды, наперебой просили к себе на пасху и на кулич. Как боярыню, держали ее под руки, провожая к челнам; Парашеньку замиловали и захвалили, с Гришей сам атаман говорил, шутил, звал к себе приезжать «вместе с батькой». Черкасские атаманши напрашивались к Алене в гости, но она не смела к себе пригласить…
— А чего ты не смела? Звала бы! И мы их не хуже бы приняли, допьяну напоили бы!
— Глухариха была у заутрени, — усмехнулась Алена. — Уж так ей хотелось ко мне подойти, уж так-то глядела, да все-таки не подошла.
— И ее позвала бы в гости, я бы с ней посидел, медку бы поднес куме! — засмеялся Степан.
Государев посол
Корнила считал, что если стрельцов до сих пор не прислали на Дон, то лишь потому, что был в Москве человек, который все понимал и удерживал царскую руку, — Алмаз Иванов. И войсковой атаман всею душой, больше, чем Разина, ненавидел Михайлу Самаренина, из властолюбия и корысти затеявшего такое изменное дело, как призыв на казацкие земли царского войска и воевод…
«У Стеньки там голытьба скопилась, у нее на чужие богатства зуд, а Мишка Самаренин из-за чего свою свару заводит? Лет десять все строит подвохи, обносы строчит в Посольский приказ: и медные деньги-то я бранил дурным словом, и к церкви-то я не прилежен! Кабы не был мне другом Алмаз, то раз десять уже Москва до меня добралась бы! — со злобой и горечью думал Корнила. — А ныне надумали что: вишь, я Стеньке даю поноровку. Подите-ка, суньтесь сами „без поноровки“ на остров! Кого на Дону перебьет голытьба? Да вас же, чертей, перебьет и дочиста разорит! Вас же я берегу!.. А вы, проклятущие, что Мишка, что Логинка, что ни месяц строчите ябедны письма в Москву на меня… Чем я вам не потрафил? Что казаки меня больше любят да войсковым всякий раз на кругу выбирают? А что же тебя-то, Мишка, не любят? Знать, Дону не заслужил!.. Еще, мол, я много покосов себе оттяпал… Али степь не просторна?! Рыбный плес, вишь, себе захватил богатый… Аль рыбы в Дону никакой от того не стало?! Десять лавок держу на майдане? А ты свои рядом поставь да забей меня в торге! У Мишки пять было — и то две закрыл, чтобы зря не сидеть. Я к себе купцов не насильством тащу: хотят со мной торговать — что же, я отгонять их стану?.. То казакам про меня разнесли, что я пашню в степи распахал да гороху посеял… Ну, смелому и гороху хлебать! На тот год и проса еще насыплю! Слава богу, без хлеба не сяду… Сами не смеют пахать, и заела их зависть… А я еще гречку дюже люблю. У меня и гречка растет! Может, я ее вовсе не сею, мне бог посылает такое диво: растет себе гречка в степи — да и баста!»
