Дорогой Коля! Я подал заявление, что хочу вернуться в Москву. Бомбежки я нисколько не боюсь. Оказалось, что я выношу ее весьма хладнокровно — и мне даже дико было смотреть на многих более юных писателей, которые дрожали, как кролики, при всяком взрыве снаряда.
Я бы поехал сейчас, но прихворнул — и ослаб. За последние 2 месяца я потерял 22 кило и хочу сперва поправиться чуть-чуть в каком-нибудь доме отдыха. Путевки есть, но не могу оставить маму, которая превратилась почти в инвалида. У нее было что-то вроде слабого удара, это скоро прошло, теперь она молодцом, но был такой месяц, когда ей пришлось обслуживать Лиду, Люшу, меня, Женю, т. к. Ида уехала, а новой работницы не было. Мама переутомилась, тревога о тебе, тоска по Бобе — и жара — все это истомило ее.
Я решил так: если не поправлюсь в эти две недели, поеду в августе так, как есть, чуть только окончу сказку. Сказка моя кончена, но во второй части хромает композиция, и я бьюсь, как проклятый, над выпрямлением линии.
Звери напали на Айболита.
И поставили злодеиДевятнадцать батарей.У двадцатой батареиСам разбойник Бармалей.Он стоит и не шевелится,В Айболита прямо целится. Шестьдесят четыре пушкиОн поставил у опушкиИ с акулою вдвоемСхоронился за холмом,И смеется, и хохочет,И кривую саблю точит:«Ну теперь-то АйболитОт меня не убежит».
Отвечает добрый доктор:«Погоди же ты, зверье».И скликает добрый докторВойско верное свое.
«Вы, кузнечики, Разведчики, Побегите по полям К тем зеленым тополямИ спросите поскорейУ сорок и снегирей,Где пехота Бегемота,У рекиИль у болота,Чтобы наши журавлиРазбомбить ее могли,
И поставьте у калиткиДальнобойные зенитки,Чтобы наглый диверсантК нам не высадил десант.
Вы, орлицы, партизанки,Сбейте вражеские танкиИ пустите под откосБармалеев паровоз…»и т. д.
Но с жужжанием веселымИз окошек и дверей Налетели пчелы, пчелы,Пчелы, пчелы, пчелы, пчелыИз окошек и дверей И давай колоть их жалами, Словно острыми кинжалами.
Укусили бегемота,И от боли бегемот,Рот разинув, как ворота,Так и грохнулся в болотоИ белугою ревет. А они не унимаются. Пуще прежнего кусаются.
Испугались носороги,Побежали по дороге.И в испуге носорогНосорогу сел на рог. А над ними пчелы тучею Так и жалят, так и мучают.…………………………И звенят над ними птенчики,Словно звонкие бубенчики: «О, хвала тебе, хвала Трудовая, Боевая Беспощадная пчела!»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Победа, победа, но враг не разбит.Злодей Бармалей за рекою стоит.
Он стоит, Бармалей, и позевывает На цветы луговые поплевывает. А слюна у него ядовитая. Где ни плюнет, там змеи и ящерицы.
Он стоит со своими удавами,Со своими волками кровавыми.Вкруг него павианы поганыеНа траве развалилися пьяные.Он стоит над веселыми селами,Над полями стоит он веселыми,И бормочет бессмысленным голосом: Истребить! Погубить! Уничтожить! Убить! Погубить! Разбомбить! Ни людей, Ни детей, Никого не щадить!
Потом тревога: прилетели вражьи самолеты, истребляющие детей и женщин. В самолетах — бегемоты. Их преследуют журавли:
Над темными равнинамиЗа ним они летятИ длинными, предлиннымиНосами журавлинымиДолбят его, долбят.Всего его истыкали,Истыкали, как пиками.Истыкали, изранили,Проткнули, протаранилиИ все еще долбят его,Долбят его проклятого.Долбят, долбят, долбят.«Так вот тебе! так вот тебе,Бессовестный пират!Чтобы не смел расстреливатьБеспомощных ребят!»
И глядите: закружился,Завертелся самолетИ свалился, и разбилсяСтопудовый бегемот.
Вот тебе бессвязные клочки. Написал я больше 1000 строк. Писал и волновался ненавистью к гитлеристам всех мастей и оттенков. Конец мне дался легко: всеобщее ликование, когда Гитлер побежден. Сказка имеет необыкновенный успех (в моем чтении) в частях Красной Армии — но будет ли она иметь успех у Фадеева[776] и Кº, не знаю.
Марине пишу часто. Чуть поправлюсь здоровьем (если поправлюсь) — буду в Москве устраивать твою, мою, ее жизнь. Написал ей о Таточке. У нас две огромные комнаты. Лида выехала от нас: она прошла в члены Союза, ее книжка «Слово предоставляется детям» имеет большой успех, печатается в «Красной нови», в Госиздате (в Москве), она пишет отличный сценарий о детях — вообще на пути к процветанию. С мамой она во вражде, ко мне охладела, и прекрасно чувствует себя в стороне от нас.
Поэтому у нас есть помещение и для Марины и для Таты. Денег маловато, но сказка выручит. Это я говорю на всякий случай. А покуда мои установки — Москва.
Хочется писать еще и еще, но торопят. Надо бежать на почту.
Целую тебя, друг мой.
Мама пишет отдельно.
Твой отец.
184. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
13 июля 1942 г. Новая Ладога
Новая Ладога 13 июля 1942.
Папа, папа, милый, родной мой! Чем старше я становлюсь, тем больше я люблю тебя и горжусь тобою. Вот бы посмотреть на тебя хоть часок!
Ты мне пишешь, что будешь в июле в Москве. Увы, в июле я в Москве не буду, и пустят ли меня позже — сомнительно. Я вот просился к Марине в отпуск на несколько дней — отказали. Не любят меня — я вот уже стар, а все не умею быть любимым. Вот от чего мне так жестко достается.
Я написал книгу о летчиках. Это фронтовые записи и, кажется мне, хорошие, но именно поэтому они кажутся здесь грешными и, идя по инстанциям, терпят неуспех. Писать так дурно, как требуется, я не умею. Я всегда добивался антигазетности, сжатости, внутренней, а не внешней эмоциональности, а хотят от меня как раз противоположного, чего я просто не умею. Вот отчего я здесь самый последний.
Когда я узнаю, где ты, в Москве или в Ташкенте, я пришлю тебе рукопись. Устрой ее, где знаешь. Я потерял все издательские связи. Ты пишешь, что Скосырев послал мне телеграмму. Телеграммы от него я не получил и кто такой Скосырев — не знаю. Был Скосырев — писатель в Москве. Это он? Чем он заведует? Где он? Есть ли в Москве «Советский писатель»? А Детиздат? Пиши мне, телеграфируй.
Ты мне пишешь, что переезжаешь в Москву не ради себя, а ради меня. А я хотел бы, чтобы ты переехал ради себя. И не для того, чтобы быть там на виду — не до виду сейчас, — а оттого, что я был бы за вас спокойнее — поверь мне.
Если ты действительно переедешь в Москву, — возьми, умоляю, туда Марину и моих детей. Марина не только не будет тебе в тягость, а поможет и тебе, и маме. Если сам собираешься жить в городе — посели их в Переделкине. Им машина не нужна.
Получил от Лиды письмо с двухмесячным опозданием — не столько по вине почты, сколько по вине своих переездов. Она просит, чтобы я поглядел за ее квартирой. Не думаю, чтобы у нее сохранилось хоть что-нибудь из вещей — таких чудес там не бывает. Если мне суждено будет когда-нибудь снова побывать на Загородном, я непременно зайду и проведаю. Я сам ей на днях напишу. Я рад, что ей лучше. Привет ей и маме. Я так часто о них думаю!
Отчего ты не прислал мне свою сказку? Она доставила бы мне радость.
Оставили ли вы кого-нибудь у себя в московской квартире на время отъезда в Ташкент? Я хотел бы послать туда посылкой кое-что, сохранившееся от моего архива — здесь держать негде, таскать с собой тяжело, а квартиры у меня нет. Пиши. Телеграфируй.
Твой Коля.
Ох, советую — поезжайте домой.
Ты спрашиваешь — где за меня хлопотать? В Главном Политическом Управлении Военно-Морского Флота.
Если уж надо служить, я хотел бы служить в большой центральной военной газете — в «Красной Звезде», например.
185. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
27 июля 1942 г. Новая Ладога
Милый папа, почему ты мне не пишешь? Уже почти два месяца назад ты написал мне открытку, что в июле будешь в Москве и возьмешь туда Марину. И с тех пор — ни слова. Я послал маме телеграмму — она мне не ответила. Сейчас я кончил книгу, хочу послать тебе рукопись — не знаю куда. Марина, Тата, Гуля пропадают, им необходимо попасть в Москву, а я беспомощен сейчас, бессилен, и мне не к кому обратиться, кроме как к тебе. Ведь у тебя в Москве квартира и дом — неужели их никак нельзя туда устроить. Ну, сделай это ради меня, пока я не уехал вслед за Бобой. Кого мне просить, к кому мне обращаться в беде, как не к тебе? А ты мне не пишешь по месяцам и Марине не отвечаешь на письма. Я не понимаю, почему ты в Ташкенте, но если у тебя есть причины, которых я не знаю, так съезди в Москву на время, устрой там моих. Я понимаю, что это хлопотно, но нельзя же, чтобы все пропали.
