Моммзен{80}.
«Взгляд Моммзена на него как на второго из великих греческих историков остается правильным; темнота до и после него представляет резкий контраст с периодом, когда его солнце прорезает тучи», — писал Тарн{81}.
Действительно, время, когда он писал, самое счастливое для исследователей. Мы словно стоим на сторожевой башне и с высоты ее как на ладони видим расстилающуюся равнину, облитую ярким светом. Полибий сумел выделить и отобрать главные факты, отсеяв множество мельчайших деталей, ничтожных войн, анекдотов, в которых, как в трясине, тонут важные исторические события в трудах его предшественников и современников. Факты эти он проверил с такой тщательностью, что, по сути дела, избавил последующих историков от кропотливой и мучительной работы. И, наконец, он с логической ясностью обосновал причины и следствия событий.
Поэтому имя Полибия окружено у наших современников глубоким уважением{82}, как имена Соловьёва, Ключевского, Моммзена, которых мы чтим, даже если не соглашаемся с их взглядами. Более того, имя Полибия является для нас гарантией истины. Если установлено, например, что такой-то пассаж Ливия восходит к Полибию, это почти равносильно доказательству того, что это правда{83}. Самая ничтожная ошибка его вызывает глубочайшее изумление. Полибий неверно указал год эдилитета Сципиона Старшего. Факт это мельчайший, эдил не влиял ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику. И сам Полибий признает, что, раз он пишет всемирную историю, ему не избежать мелких погрешностей. И все же ученые в смятении. Настолько мы привыкли к мысли, что Полибий ошибаться не может.
Но смог ли Полибий остаться верен собственным принципам? Он говорил, что единственная цель его — истина, что он отрешился от дружбы и вражды. Но он писал о таких близких людях, о политике Ахейской лиги, о ее союзниках и противниках. Неужели он смог сохранить взгляд стороннего наблюдателя, и ни разу не прорвались наружу его партийные пристрастия? Многие современные ученые отказываются в это верить. «Даже Полибий не очень претендует на беспристрастность», — говорит, например, Тарн{84}. Тем более что в его сочинении чувствуется такой эмоциональный накал. А объективность в нашем представлении всегда связана с безликим, так называемым научным изложением.
Но это большая ошибка. Немецкий ученый Белох написал историю Греции совершенно научно, т. е. с предельной сухостью: ни одного живого образа, ни одной яркой страницы. А между тем трудно отыскать более пристрастной книги. Преклоняясь перед сильной властью, он настолько возносит Македонскую династию, что всех противников ее смешивает с грязью. Демосфен у него не просто патриот, благородный, но недальновидный человек; нет, это доносчик, предатель, он только прикрывался красивыми фразами о любви к родине, а сам чуть ли не состоял на службе у Персии. Геродот же пишет художественно, значит, эмоционально. И все-таки он настолько беспристрастен, что смог нарисовать великим и мудрым Дария, потопившего в крови восстание его родных малоазийских греков. Он увидел прелесть и правду Востока и сумел их передать.
Далее. Что значит «полная объективность»? Если под ней понимается отсутствие симпатий и авторской концепции, то таких историков вообще нет. У Моммзена и Тарна, обвинявшего Полибия в необъективности, ее куда меньше, чем у греческого историка. Известно, что Моммзен так обожал Цезаря, что готов, кажется, стереть с лица земли всех его противников. Но сейчас я приведу некоторые примеры из гораздо более близкой нам эпохи. Греков времен Полибия он от души презирает. Он называет их «недостойными наследниками блестящего прошлого»{85}. Об освобождении Греции Титом он пишет: «Только при достойной всяческого презрения недобросовестности и вялой сентиментальности можно отрицать то, что римляне вполне серьезно желали освобождения Греции и что грандиозно задуманный план привел к сооружению столь жалкого здания только потому, что эллинистическая нация дошла до полного нравственного и политического разложения… Только слабоумие может усматривать в этом образе действий политический расчет… Если римлян и можно в чем-нибудь упрекнуть, то именно в том, что… очарование эллинского имени мешало им осознать все жалкое ничтожество тогдашнего государственного строя… Но и сам Рим пострадал от последствий… У истории есть своя Немезида для всякого заблуждения — и для бессильного стремления к свободе и для неблагоразумного великодушия»{86}. А вот что он пишет об ахейцах: «Ахейцев мучило свойственное карликам желание вырасти… Они воображали, что из уважения к самим себе должны выставлять напоказ независимость своего государства… Все это было бы… очень возвышенно, если бы не было еще более смешно… Ахейский патриотизм представляется нам… настоящей исторической карикатурой»{87}.
Тарн, напротив, обожает именно эллинистических греков. Но более всего, кажется, даже больше греков, он любит македонцев. Особенно македонскую династию. «Македония дала миру, может быть, самую выдающуюся группу мужчин, которые известны истории», — говорит он. Впрочем, македонские «женщины во всех отношениях не уступали мужчинам»{88}. Он считает, что по сравнению с классическим временем греки эллинистические не только не дошли до полного нравственного и политического разложения, но сделались намного совершеннее: у них сильно выросло чувство гуманности. Причем гуманности научили их македонцы. Например, в классическое время население взятых городов уничтожалось: мужчин вырезали, женщин и детей продавали в рабство. Македонцы, «по-видимому, совсем прекратили эту ужасную практику». Но македонский царь Филипп творил в Азии неслыханно жестокие дела. Как согласовать это с эллинистически-македонской гуманностью? Очень просто. Он до того воевал с римлянами и перенял методы римлян, главного злодея всей истории Тарна{89}.
Выходит, что римляне не только обладали злодейскими наклонностями, но наклонности эти, словно прилипчивый недуг, мгновенно передавался окружающим. Впрочем, талантливый ученик намного превзошел учителей. Не римляне научили его разрушать храмы, бить статуи, разрывать могилы и вероломно попирать договоры.
В скобках замечу, что все эти утверждения более чем спорны. О гуманности эллинистического времени и о римлянах я промолчу. Всего несколько слов о греках классических. Очень сомнительно, чтобы они именно так обходились со взятыми городами. Это показывает хотя бы упоминавшийся случай с восставшей Митиленой. Клеон предлагал перебить всех мужчин и продать в рабство женщин, чтобы навести ужас на афинских подданных. Ясно, что предлагалось нечто из ряду вон выходящее. Если бы то была каждодневная практика, стоило ли Клеону столько кричать и спорить? Да и отменен был ужасный приказ на другой же день. Когда же Александр поступил с Фивами именно так, как Клеон предлагал поступить с Митиленой, это как громом поразило всю Грецию. Зато в эллинистическое время подобные случаи стали обычны. Во время Клеоменовой войны ахейцы так поступили с Мантинеей, а Клеомен
