лет? – всхлипнула тетка Таисья.
– Ох, и чего я только не делал, – вздохнул крайн, – и бродягой был, и конюхом, и каторжником. Травником в войске самозванца, писарем при штабе Его Величества, музыкантом трактирным в Больших Лодьях, учителем аж в самом Липовце.
– Где это? Я и не слыхала…
– Далеко, теть Тась.
– Но Мариллу все ж таки нашел.
– Да, – тяжело выговорил крайн. – Нашел. Ты не плачь, теть Тась, обойдется.
– Я не плачу. Нам это ни к чему. Сынок у тебя… Утешение…
– Гхм, – грозно раздалось над Жданкиной головой. Жданка съежилась, пытаясь спрятаться между грядок.
– Ты, что ли, Валшек? – крикнула тетка Таисья, поспешно утирая слезы.
– Я это, мать, – пробасил дядька Валх, затворяя ворота. – Шел к господину крайну, думаю, дай-ка к тебе заскочу по дороге, глядь, а господин крайн тут сидит.
– Чего тебе еще? – сварливо поинтересовался господин крайн. – Чего стряслось-то?
– Того… – мрачно заметил дядька Валх, – а еще друг называется.
– А я тебе друг?
– Да уж и не знаю… Столбцовский староста гоголем ходит. Со Столбцами ты, небось, договор заключил, а мы тут в Дымницах хоть совсем пропадай…
– Зачем тебе договор? – лениво вытянув длинные ноги, крайн прислонился к столбу крылечка, прищурился на солнце. – Чего там у вас: коза у кого захворала или рожает кто? Ты скажи, я и так помогу, по старой дружбе.
– Не… Хотим договор по всей форме. Почему столбцовским можно, а нам шиш с маслом?
– Ну чего ты ко мне пристал… – вздохнул крайн.
– Того… Вот у меня и грамота припасена, от дедов-прадедов сохраняется. Последний господин Сварог подписал, и печать имеется.
– Да поди ты со своей грамотой. Невыгодное это дело, договор ваш.
– Почему ж невыгодное? – надулся дядька Валх. – Десятину будем платить, как положено.
– Потому. Ежели мы этот ваш договор хоть в малом нарушим, что вы скажете? Вы скажете: «Совести у вас нет, а еще крайны, добренькими прикидываетесь. Нет вам веры и не будет более никогда». Скажете? Ска-ажете. Было уже. Наслушались. А вот если вы сами в чем провинитесь, совсем другой разговор пойдет. Мол, «как же нам, сирым, все в точности соблюсти, ежели естество иного требует. А противиться естеству – здоровью вредить. Вы, крайны, жизни не знаете. Вам бы только в облаках витать. Понаписали такое, что простому человеку исполнить никак невозможно».
– Изгаляешься, – пробубнил дядька Валх, глубоко погрузившись в недра своей бороды, – а у нас третий день бабы ревмя ревут. Тонда через нас ехал, сказывал, чего ты в Трубеже учинил. Народ страсть напугался. Не знают, за что приняться: то ли бежать отсюда сломя голову, то ли живыми в землю ложиться.
– Уж прям и в землю?
– А ты как думал? Подпиши… Ну хошь, на колени встану…
– Что это вы все, будто сговорились… Чуть что, сразу на колени… Ладно, я понял. С договором или без вы от меня все равно не отвяжетесь. Нет добра и любви, так хоть на страхе… Может, грызть друг друга поменьше будете… Где там твоя грамота?
Дядька Валх торопливо запустил руку в бороду и выудил свернутый в трубочку пергамент, круглую чернильницу в мешочке, пару очиненных перьев в берестяной коробочке. Крайн поморщился, жестом приказал ему нагнуться и, разгладив свернутый лист на широкой спине, размашисто начертал свое имя.
– На, подавись. Обещаю защищать, спасать и все такое. Только в землю не закапывайтесь.
Дядька Валх осторожно принял пергамент из его рук, помотал в воздухе, чтобы подпись просохла, тщательно спрятал в недрах бороды, обернулся к воротам и рявкнул:
– Подходи по одному, господин старший крайн согласен.
Жданка только рот разинула. Из ближних кустов шустро полезли незнакомые мужики. Было их много, куда больше десятка. В ворота Таисьиного дома ввалилась потная, опасливо пыхтящая толпа.
Варка, вовремя заметив такое дело, бросил заниматься садоводством и легким шагом переместился к крыльцу. Наученный горьким опытом, кидаться ни на кого не стал, просто прислонился к резной балясине, скрестил руки на груди и одарил всех своей коронной улыбкой.
– Из Добриц мы, пресветлый господин крайн, Гронским сроду не присягали, полюдье платили, конечно, да куда денешься…
– Язвицкий староста я, Прокл Будяк…
– А мы дальние, из самих Овсяниц, три дня добирались…
Невнятные жалобы, мольбы, неуклюжие попытки пасть на колени, клятвенные обещания соблюдать все как есть по совести и непременно платить десятину… Стрелицы, Быстрицы, Кременец и какие-то Кресты, Мосты и Броды, о которых Варка даже не слышал… Похоже было, что к крыльцу тетки Таисьи сползлось все Пригорье.
– Да ты, Валшек, оказывается, жох, – ласково сказал крайн, – теперь ты со мной век не рассчитаешься.
– Ладно, – буркнул дядька Валх, скромно прищурив хитрющие глазки, – ладно, сочтемся.
* * *
– Эй, а где морковь?
– Не знаю, я ее не нашла. Может, ее там и не было?
Жданка с надеждой уставилась на крайна. Крайн, настроение которого после ухода довольных пригорских старост отнюдь не улучшилось, жалобно застонал и сильно потер лицо ладонями. Пальцы были в чернилах.
– А теперь к столу, – решительно сказала тетка Таисья, появляясь на пороге, – пироги со щавелем, варенье малиновое еще с прошлого года, молочко козье.
Варка оживился, мигом отлепился от балясины. Жданка переступила с ноги на ногу, постаралась заслонить собой загубленную грядку. Крайн отнял руки от лица, огляделся и вдруг пронзительно свистнул. Ланка, целовавшаяся с Илкой в глубине сада, с визгом отскочила в сторону и закатила ему размашистую оплеуху. Илка ошалело замотал головой. Чего это она? Вроде сама была не против…
– Теть Тась, – тоскливо протянул крайн, – я зачем пришел-то… Взяла б ты их к себе, а?
– Кого их-то? – не поняла тетка Таисья.
– Их, – крайн махнул рукой, пытаясь указать одновременно на вымазанную землей Жданку, чинно сидевшую на крылечке Фамку и растрепанную Ланку в окружении молодых листьев и розовых полураскрытых бутонов, – не умею я с девицами.
Тетка Таисья хмыкнула:
– Ты-то да не умеешь? А то я не помню… С утра с одной, вечером с другой… А третья и четвертая за околицей дожидаются.
– Именно, – мрачно кивнул крайн, – мне девиц доверять нельзя. Их же того… опекать надо… одеть поприличнее, присматривать, чтоб не целовались по углам с кем попало.
– Не целовалась я, – крикнула возмущенная Ланка, – сам полез!
Фамка фыркнула. Подумаешь! Еще неизвестно, кто кого опекал все это время.
Жданка промолчала только потому, что от обиды потеряла дар речи.
– Вот эта готовить умеет, – продолжал убеждать крайн, – а эта – шить. От рыжей, правда, никакого толку, но ничего, она шустрая, у тебя все переймет. Я-то ничему путному научить не сумею. А так всем хорошо будет: и у тебя в хозяйстве
