В волейбол Павлик играл неважно, то ли плохо видя сквозь очки, то ли стесняясь в чужом дворе. Играть в волейбол мне было определенно приятней в привычной компании наших дворовых хулиганов. А однажды двое из них позвали меня и Тамару на Москву-реку кататься на лодке — от Смоленской набережной до Воробьевых гор и обратно. Я оказалась в одной лодке с тем синеглазым стройным мальчиком, которого когда-то встретила на пожаре в Ильинском. Как весело мне было с ним в лодке! День был ветреный, яркий, прохладный, а мальчик складный, ловкий и так сильно греб. Жаль только говорить с ним мне было совершенно не о чем. Какой там лейтенант Глан! Он, наверное, вообще ни одной книжки не прочитал.
Наступили экзамены. Цвела черемуха. Казалось, что всюду пахнет черемухой. На мой учебник физики с громадного букета обильно сыпались белые лепестки. Я клала на раскрытый учебник голову и сладко, взволнованно вздыхала в какой-то дреме. Лейтенанта Глана не было, но всё, что ему должно было сопутствовать, было: весна, волнение, ожидание любви. И как я только сдала эту физику?
К началу лета сорокового года выяснилось, что всем нам некуда деться на жаркие летние месяцы. Старики Краевские, видимо, устали от нас и пригласили к себе на Косую Гору одну маленькую Лёлю. Алешу отправили в пионерский лагерь. Я должна была остаться в Москве. И вдруг однажды мама торжественно принесла из школы бесплатную профсоюзную путевку в какой-то дом отдыха — для меня. Никто из нас никогда не бывал ни в каких домах отдыха, очень меня смущала туманная перспектива в нем оказаться. Но мама, довольная, твердила: «По крайней мере две недели побудешь на свежем воздухе».
Смешная и странная была эта моя поездка. На путевке было указано, что поезд на Киржач-Александров (дом отдыха был недалеко от города Киржач) отходит от Орехова-Зуева в шесть часов, следовательно, решили мы сообща, выехать в Орехово надо было с вечера. Папа посадил меня в совершенно пустой вагон последнего поезда, и я отправилась в неизвестность. Удивительно теперь такое и представить: отправить ночью шестнадцатилетнюю девочку одну. А где же были все её тогдашние кавалеры? Нет, никому не пришло в голову волноваться за нее и ее сопровождать. Так ведь ничего и не случилось. Нудно тащился через темноту поезд и к рассвету прибыл в неведомое мне тогда Орехово, нудно прошло еще часа два на жесткой скамье вокзала до открытия кассы. Но тут-то и обнаружилось самое неприятное: поезд до Киржача, оказывается, отправлялся в шесть часов не утра, а вечера. О ужас! Ждать половину суток в этом грязном вонючем вокзале? Ни за что! Я решила тотчас же: ждать не буду, не нужен мне какой-то дом отдыха, возвращаюсь домой. И встала в очередь уже за московским билетом. Какой-то невзрачный молодой человек с авоськой, набитой папиросными пачками, спросил меня, не еду ли я в Киржач в дом отдыха. Я ответила, что собиралась, но теперь вот решила из-за долгого ожидания поезда вернуться в Москву. Он удивился и возмутился: как можно бросить путевку и наплевать на отпуск? Не лучше ли подумать, как провести эти двенадцать часов? И тут меня осенило: а не пойти ли нам пешком? Говорят, до Киржача всего тридцать километров. Лично я десять хожу легко, а где десять, там и тридцать, за двенадцать часов мы как раз дойдем до места, а в это время наш поезд только отправится от Орехова. Прямая выгода. И этот восемнадцатилетний дуралей не без колебаний, но согласился со мной. Подхватив наши чемоданчики, да еще авоську с папиросами, мы бодро двинулись мимо морозовских кирпичных казарм по прямым и скучным улицам Орехова. Редкие прохожие с недоумением указывали нам направление на Киржач (имея в виду, конечно, одноименное село, но никак не город, до которого было пятьдесят километров поездом). Первое сомнение в смысле нашей затеи закралось ко мне уже в Зуеве — той части города, что находится за рекой и представляла тогда собой просто деревню, но с бесконечными, немощеными песчаными улицами. Идти по песку стало труднее, и тяжесть чемоданчика уже давала о себе знать. Но стоило нам выйти за город, и я снова взбодрилась. Мир был прекрасен. Что может быть лучше раннего июньского утра? В полях пели жаворонки. Прохладный душистый ветер остужал разгоряченное ходьбой лицо. Небо было высоко и прозрачно. Все будет хорошо, уговаривала я себя, хотя ручка чемодана уже ощутимо жгла ладонь. Скоро после выхода из города дорога уперлась в железнодорожный мост через Клязьму, недоступный пешеходам. Что делать? Искать обходной путь, идя вдоль реки, решаю я. И мой молчаливый спутник подчиняется. Идем и идем зеленым берегом Клязьмы — нет моста, нет селений, нет людей. Что делать? Надо попробовать перейти реку вброд, она кажется мелкой. И мой спутник, поставив чемодан на бережок, засучив брюки, лезет в воду, держа в одной руке драгоценную авоську с папиросами. Шаг, другой, третий по мелководью, и вдруг его нога соскальзывает в яму, вода — выше колена, брюки мокрые, авоська плывет. Я безудержно хохочу. Чертыхаясь, молодой человек вылезает на берег и в первый раз решительно заявляет, что вброд больше не полезет. Не буду подробно рассказывать, как искали мы хоть какой-нибудь дороги, как найдя ее и примерно определившись, в какой стороне где что может располагаться, на опушке леса у молодой елочки устроили привал и военный совет и как закусили припасами моего спутника (имени его я так и не узнала), ибо у меня-то с собой ничего не было. После еды, глядя на свои громадные никелированные наручные часы, молодой человек объявил мне тоном приказа, что надо возвращаться в Орехово и что если мы поторопимся, то еще успеем к шестичасовому поезду на Киржач. И мы успели. Задыхаясь, с горящими от мозолей руками, обгоревшие, ввалились мы в вагон. И к вечеру, но еще засветло были в доме отдыха. Мы прожили там две недели, ни разу не заговорив друг с другом, словно соучастники тайного преступления и уж во всяком случае большой глупости.
Я так подробно вспоминаю путешествие в Киржач потому, что оно-то и оказалось для меня завершением «Пана сорокового года», концом опьянения той весны. Оставшись совсем одна, — а я не заговорила в этом провинциальном доме отдыха вообще ни с одним человеком, — я получила возможность еще раз мысленно пережить все случившееся со мной в последние месяцы. Я аккуратно ходила в домотдыховскую столовую и съедала всё мне положенное, а в девять часов вечера, когда вся молодежь отправлялась «на танцы» под гармонь, я вместе с обитавшими со мной в комнате старыми фабричными работницами ложилась спать. Молча нырнув в чистую холодную постель под тощее байковое одеяло, я, против обыкновения, тут же засыпала. Потому что все остальное время длинного, светлого и холодного в тот год июньского дня без устали бродила по лесам, опушкам, откосам, полянам, наслаждаясь сдержанной прелестью робко проснувшейся земли. Иногда я ходила в город Киржач, в старинных рядах покупала полкило халвы и съедала ее всю в течение трехкилометрового обратного пути. Сам же город был так беден, пустынен, заброшен, выморочен, что никакого желания подробно рассмотреть его у меня не было. Тогда еще не настала мода и не появился культ выискивать всякие забытые «апсиды» и «закомары» и восхищаться ими, и в разорении и нищете я видела разорение и нищету. И потому чаще я бродила по высокому берегу реки Киржач между елочек, только-только пустивших маленькие светлые росточки на концах своих крестовидных верхушек. В руках я постоянно носила томик Гамсуна, данный мне в поездку Алешей Стекловым. Я рвала крошечные фиалки на сухих травяных склонах прозрачного Киржача и закладывала цветы между страницами книги, загадывая, какая именно фраза выпадет мне на этот раз из незнакомого текста: «И меня переполняет странной благодарностью, сердце мое открыто всему, всему, я все люблю…» Но только не Павлика Артамонова. Это стало здесь очевидно. Меня, в отличие от гамсуновских героев, мучила совесть, ощущение безнравственности своего отношения к человеку, требовавшему искренности. Хотя нет, не о нем я думала в первую очередь, а о самой себе, о своей утраченной чистоте. Сидя на песчаном берегу звонко журчавшей реки, я писала письма. Собственно говоря, всего два письма. Одно, обещанное, домой, маме, с юмористическим рассказом о своем путешествии. Другое, исповедальное, покаянное — Нине Ашмариной. В этом втором письме я вылила всё свое раскаяние, недоумение перед собой — вину за несколько поцелуев, в которых, как оказалось, не было любви, а только любопытство к неизведанному.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
