При ней были две служанки, одна состояла в горничных, другая — в прислугах за все и на все случаи жизни; и если бы наш идальго не придерживался столь суровых нравов и не был бы столь истощен воздержанием от пищи, он мог бы жениться на хозяйке ради обеих служанок, ибо они были столь же миловидны, сколь бойки, особливо же судомойка, которая могла бы стать королевою, если бы за красоту жаловали королевством. На дона Маркоса произвели наилучшее впечатление и привлекательность доньи Исидоры, и ее обходительность, она казалась воплощением изящного ума и по шутливой остроте речей, и по их любезности, и наговорила дону Маркосу такое множество разных разностей, что не только приглянулась ему, но он в нее влюбился и в ответ в благодарственных словах выказал ей свою душу, а душою наш добрый сеньор был прост и бесхитростен.
Донья Исидора поблагодарила свата за милость, которую тот ей оказал, предложив столь отменную партию, и ошеломила дона Маркоса приглашением угоститься богатыми и чисто приготовленными яствами; при этом она выставила напоказ дорогую посуду и благоуханное столовое белье со всеми прочими принадлежностями, естественными в столь зажиточном доме. За столом оказался еще пригожий малый, развязный и такой лихой, что, казалось, можно было ожидать от него всяческого лиха; донья Исидора представила его как своего племянника и всячески привечала. Звался он Агустинико — так, во всяком случае, называла его сеньора тетушка.
Прислуживала за столом Инес, ибо Марсела — таково было имя горничной — по приказу своей госпожи уже взяла гитару, а музыкантша она была столь искусная, что ей мог позавидовать и лучший из столичных игрецов; голос же у нее был скорее как у ангела, чем как у женщины; впрочем, Марсела была и тем и другим. Не дожидаясь, пока ее начнут упрашивать, ибо была она уверена в своем мастерстве, она запела романс, выбранный то ли с намерением, то ли наугад:
Прозрачные воды,Все шепчетесь вы,Шепните ж Нарциссу,Что чужд он любви.
Шепните, что вольно.Не зная забот,Счастливчик живет;Мне грустно и больно,А он, предовольный,Стенаний не слышит;Знать, пламень не пышетВ спокойной крови.Шепните Нарциссу,Что чужд он любви.
Шепните, что в ледОн грудь заковал.Что он не знавалЛюбовных невзгод;Он мне не даетНадежд и пощады;Молю — полон хлада.Бесчувствен, увы!Шепните Нарциссу.Что чужд он любви.
Шепните, что хвалитОн очи другой,Но хладен и к той:Он рад, коль печалитМне душу, коль жалитМеня подозренье;Дарит мне презреньеЗа муки мои.Шепните Нарциссу,Что чужд он любви.
Не берусь определить, что больше пришлось по вкусу нашему дону Маркосу: сладостный голос Марселы или пироги с мясом и прекрасные пирожные — те пряные, эти сладкие — не говоря уж об окороке и свежих лакомых фруктах, причем все орошалось тою влагой, которую народ прозвал святым подспорьем бедняков и которая, изливаясь из пузатого глиняного сосуда, словно лед, холодит уста, а сама словно огонь, не зря один любитель именовал такие сосуды хранилищами огня; ибо под пенье Марселы дон Маркос беспрерывно насыщался, а донья Исидора и Агустинико потчевали его, словно самого короля, так что если пенье тешило ему слух, то угощенье ублажало утробу, мало привыкшую не то чтобы к лакомствам — к самому насущному. Донья Исидора подкладывала дону Агустину кусочки повкуснее, но дон Маркос, человек не очень приглядчивый, замечал лишь одно — еду и помышлял лишь о том, как ублажить свой желудок; и полагаю, хоть свидетельских показаний с него не брал, что угощенье доньи Исидоры сэкономило бы ему расходы на пропитание чуть не за неделю: лакомые кусочки, коими донья Исидора и ее племянник наполняли и набивали пустое брюхо доброго идальго, были бы ему припасом надолго.
И угощенье, и день одновременно пришли к концу, но тут были зажжены четыре свечи, заблаговременно вставленные в прекрасные подсвечники, и при этом освещении и под сладостные звуки гитары, на которой прежде играла горничная, а теперь Агустинико, Марсела с Инес сплясали растреадо и сольтильо, не забыв и про капону[117], да с таким изяществом и лихостью, что и очи, и души зрителей были прикованы к их башмачкам.
Затем по просьбе дона Маркоса, каковой насытился, а потому требовал увеселений, Марсела завершила празднество следующим романсом:
С Менгою Брас распрощался,Вернется ли? Долог сказ:Ведь так постоянна МенгаИ так переменчив Брас.
Не знает он постоянства,Напуган свойством таким:Кто сам любить не умеет.Не ценит, когда любим.
Не научилась МенгильяРевность дружка вызывать:Небось узнал бы ей цену,Коль начал бы ревновать.
Изменчивый нрав у Браса,Не хочет он верным бытьИ, видя, что любит Менга,Сумел ее позабыть.
Ему закон — его прихоть,Ни об одной не смолчит:Хочет набить себе ценуЗа счет измен и обид.
По милкам чужим вздыхая,Не чувствует ничего:Брас — мастер страдать притворно.Лишь бы достичь своего.
Не ведать счастья горянке,Коль Браса любит она:Сколько б ни угождала,А горя хлебнет сполна.
Но хоть понимает Менга —Потеря не велика,Но хоть говорит, что рада,Горюет наверняка.
Когда Марсела допела романс, посредник-бедокур встал из-за стола и сказал дону Маркосу, что донье Исидоре пора на покой; оба попрощались с нею, с Агустинико и с обеими девицами и пошли по домам. На улице, сообщив, как понравилась ему донья Исидора, дон Маркос, влюбленный в денежки дамы еще более, чем в нее самое, признался, что жаждет стать ее супругом, и сказал посреднику, что отдал бы палец за то, чтобы дело уже было сделано, ибо, вне сомнения, она подходит ему как нельзя лучше, хоть он не собирается после женитьбы жить так по-княжески и на такую широкую ногу, это хорошо для вельможи, а не для скромного идальго, ибо на повседневные расходы довольно его жалованья, если чуть приложить своего. У него есть шесть тысяч дукатов, да в такую же сумму можно обратить все лишние вещи, что есть у доньи Исидоры: ведь когда человек состоит на службе в звании эскудеро[118] довольно, если у него есть две-три ложки, кувшин, поднос да удобная постель, а все прочее — бесполезности, которые следует обратить в деньги, на проценты же они заживут в свое удовольствие и смогут оставить деткам, если Бог им их пошлет, на что жить вполне безбедно, а не будет деток, так у доньи Исидоры есть этот самый племянник, все ему и достанется. Лишь бы оказался послушлив и чтил его как отца.
В заключение же разумных своих речей дон Маркос объявил, что готов вступить в брак, а сват ответствовал, что завтра же переговорит с доньей Исидорой и сделка будет заключена, ибо в брачных делах промедление — такая же помеха, как и смерть.
На этом они распрощались. Сват пошел к донье Исидоре — пересказать ей свой разговор с доном Маркосом, ибо алкал вознаграждения за добрую весть; а дон Маркос отправился к дому своего господина. Так как час был уже очень поздний, в доме стояла тишина, и дон Маркос, вынув из кармана огарок, приблизился к светильничку, который озарял крест, воздвигнутый на улице, и, наколов огарок на кончик шпаги, зажег его; затем коротко помолился о том, чтобы дело, которое он предпринял, удалось ему на благо, вошел к себе, лег в постель и стал нетерпеливо дожидаться утра в опасении, что все его счастье пойдет прахом.
Пусть себе спит, а мы последуем за сватом, каковой, возвратившись к донье Исидоре, рассказал ей о том, что случилось и как хорошо идет дело. Она, знавшая обо всем лучше, чем он, как станет ясно из дальнейшего, тотчас дала свое согласие на брак, вручила посреднику для начала четыре эскудо и попросила его поутру вернуться к дону Маркосу и сообщить, что она почитает за великое счастье принадлежать ему, и пусть-де сват не выпускает его из рук, а приведет откушать с ней и с ее племянником, дабы заключить брачный контракт и сделать оглашение.
Какие две вести для дона Маркоса: приглашен, и жених! И поскольку вести были такие отменные, сват появился спозаранку и приветствовал нашего идальго, какового застал, когда тот уже облачался (ибо, как поется в романсе, от любви к невинной деве очи он не мог сомкнуть). Дон Маркос раскрыл объятия своему доброму другу, как именовал он поставщика бед, и раскрыл душу известию о своем счастии. И вырядившись в самый дорогой наряд, какой допустила его скаредность, отправился он вместе с кормчим злополучий в дом к своей властительнице, к своей сеньоре, где был принят сей сиреной, каковая порадовала его слух сладкопевными приветствиями, и доном Агустином, каковой как раз кончал одеваться и рассыпался в поклонах и любезностях. Они приятно побеседовали; дон Маркос благодарил донью Исидору за свое счастье, осмотрительный юнец выказал послушливость и почтительность в благодарность за намерение доброго сеньора обращаться с ним, как с сыном; наконец настало время трапезы, и все из гостиной с помостом перешли в другую комнату в глубине дома; там был накрыт стол, да вдобавок красовался поставец, где было все потребное для питья и для омовения рук, как принято в домах у вельмож. Донье Исидоре не пришлось долго упрашивать дона Маркоса сесть за стол, ибо тот упредил ее, обратившись ко всем прочим с этим самым приглашением, и таким манером вывел всех из сего затруднения, а оно ведь нешуточное.
