Так создает Толстой неповторимую атмосферу вокруг каждого персонажа, все его герои опутаны тончайшей сетью симпатий и антипатий, каждый жест находит свой отклик, Наташа, княжна Марья, Пьер, Андрей существуют не изолированно, читатель их видит всегда с разных сторон. Все они подчинены своеобразному закону относительности.
Фигуры исторические столь же «подвижны», сколь и придуманные автором. И для них находит Толстой какие-то характерные физические черты, лейтмотивом проходящие сквозь весь роман: Наполеон с брюшком и пухлыми руками, Кутузов со своей сонливостью, жирной шеей, шрамом. Но, будучи беспристрастным по отношению к вымышленным героям, автор утрачивает это качество, как только на страницах его книги появляется Наполеон – как когда-то в Доме инвалидов, в авторе закипает ярость, и, кажется, перо держит не писатель, но защитник Севастополя, сводящий счеты со старинным врагом. В этом Толстому помогает избранный им описательный метод: на возражения тех, кто упрекает его в пристрастности, отвечает, что ничего не придумал, просто собрал воспоминания той эпохи и тщательно изучил, не уточняя, что выбрал из них, в основном то, что делает фигуру императора французов довольно неприглядной. Описание туалета Наполеона абсолютно верно: толстая спина, обросшая жирная грудь, опухшее, желтое лицо, покряхтыванье, фраза «Allez ferme, allez toujоurs…»,[422] обращенная к растирающему его камердинеру. Только происходило это не перед Бородинским сражением, а на острове Святой Елены. Какая разница! Главное, это позволяет нарисовать гротескный портрет тирана, захватившего русскую землю. Мазки, сделанные рукой мастера, превращают Наполеона в стареющего, полного самодовольства человечка, чьи великие замыслы может нарушить насморк и который постоянно играет – перед адъютантами, солдатами, зеркалом. Никакой интуиции, никакого военного таланта, только нервы. И судьбы мира оказываются в руках человека с расстроенным пищеварением, слепого орудия истории, который никогда, ни при каких обстоятельствах, даже будучи в ссылке, не смог проявить человеческого благородства. В дневнике Толстой пишет о нем: «Плохой ездок. В итальянской войне увозит картины, статуи. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – радость… Интересен не он, а толпы, окружающие его и на которые он действует. Сначала односторонность и beau jeu[423] в сравнении с Маратами и Барасами, потом ощупью – самонадеянность и счастье, и потом сумасшествие – faire entrer dans son lit la fille des Césars.[424] Полное сумасшествие, расслабление и ничтожество на Св. Елене. Ложь и величие потому только, что велик объем, а мало стало поприще, и стало ничтожество. И позорная смерть!»[425] Александр, напротив, «умный, милый, чувствительный, ищущий с высоты величия объема, ищущий высоты человеческой».[426] Разве можно узнать в этом портрете хитрого, слабого, переменчивого царя, о котором Пушкин написал: «В лице и в жизни арлекин»?[427]
Но больше всего выигрывает от патриотического искажения истины не Александр, а Кутузов. Превосходство старого генерала, который дремлет на заседаниях штаба, Толстой видит в том, что тот не считает себя гением, как Наполеон, не позирует ежесекундно для истории и будущих поколений, не вырабатывает планов и не отдает приказов, а позволяет событиям увлечь себя. Он не признает знания и ум, но обладает чем-то другим, что оказывается его русскостью и фатализмом. Антипод Наполеона, Кутузов не «сильная личность», но воплощение народа. Отсюда – простота, медлительность, удивительная интуиция. Самим народом, вопреки желанию царя, избран был он его полководцем, единственным, способным спасти его. И здесь романист уступает место писателю хвалебных биографий, который видит русских исключительно в розовом свете, а французов – в черном.
Когда же дело касается не великих людей, а великих событий, Толстой вновь обретает весь свой гений. Сражения, которые описывает, увидены и прокомментированы не невозмутимым историком, они прожиты участниками, которые боятся, чувствуют себя измученными, ничего не могут понять. Вокруг – грохот, смерть, бессмыслица, неясность. Приказы теряются в пути или приходят слишком поздно, исход боя зависит от того, вступит в него какая-то батарея или нет, будет взорван или нет мост, рискнет или нет офицер лично повести своих людей под пули. Случайность, что в одной точке фронта идет упорный бой, в другой – враг сдается немедленно. Штаб ничего не определяет в битве, после которой генералы изобретают логическое объяснение неконтролируемого поведения своего войска. Успех или поражение определяются моральным духом войска, то есть народа. А русский народ сражается, чтобы защитить свою землю, и потому может только победить.
По разбитым дорогам проходят перед читателем тысячи солдат – раненые, усталые пехотинцы, сбившиеся с пути всадники, партизаны, бесчисленный, темный, но несокрушимый в своем натиске народ. Девять десятых романа отведены вовсе не ему – офицерам, светским людям, помещикам, которые далеки от каких-либо демократических идей. Князь Андрей и Пьер не принадлежат к числу тех, кто одержим либеральными идеями. И хотя Толстой говорит, что главная в его романе идея народная, тем не менее только 200 страниц из 2000 посвящены народу. Как если бы автор в последний момент заметил его существование. Платона Каратаева, с которым знакомится попавший в плен Пьер, не было в первых двух редакциях четвертого тома, терпеливый, неутомимый, умеющий все делать ни хорошо, ни плохо, он появляется только в третьей редакции, заставляя Безухова признать существование внутренней свободы, не зависящей от обстоятельств. Блуждая по разоренной и пустынной Москве, Пьер думает о том, что богатство, могущество, жизнь, все то, что люди с такой тщательностью создают и защищают, обретает свое значение лишь тогда, когда этого можно лишиться.
Как мало значат герои, чьи имена сохранила история, по сравнению с неизвестными воинами, полагает Толстой и, отказавшись от романтизма Александра Дюма и Вальтера Скотта, оказывается противником и великих имен: «…воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима» (том четвертый, часть первая, глава первая); «В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием» (том третий, часть первая, глава первая).
Решив отказаться от общепринятых взглядов на историю, автор вновь почувствовал себя студентом Казанского университета, который рассказывал своему товарищу об историческом нигилизме. Но если отдельная личность ничего не решает, почему вдруг случаются войны и народы нападают друг на друга, кто руководит ходом событий? Признавая, что Наполеон в состоянии развязать войну, следует согласиться, что он обладает исторической властью, а следовательно, теория отрицания героев не имеет права на существование. Не признавая тот факт, что один человек в силах заставить пойти на смерть пять тысяч других, следует согласиться с тем, что эти пять тысяч, более или менее сознательно, решили участвовать в походе на другую страну, что ни в коей мере не может служить подтверждением теории о врожденной доброте простого народа. И Толстой в статье «Несколько слов по поводу „Войны и мира“» выбирает самое легкое решение: миллионы людей убивают друг друга, хотя со времен сотворения мира известно: это плохо и в моральном и в физическом отношении, но неизбежно, они вынуждены подчиниться закону, которому подчиняются и животные, истребляя друг друга.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
