возможностью собственного исчезновения.
А роль Абсолюта все чаще отводится науке, а не духу. Все это гегелевская философия объяснить бессильна, так же, как порожденный ею марксизм бессилен объяснить, почему «неизбежный крах капиталистической системы» упорно не хочет наступать. Для нас история человечества — не столько реализация заранее предначертанного плана, сколько научный эксперимент, на исход которого мы вполне можем повлиять.
Такое видение истории не помешало Гегелю высказать ряд ценных мыслей. Он едва ли не единственный среди мыслителей XIX века, кто предвидел рост влияния Америки: «Америка есть страна будущего, в которой впоследствии… обнаружится всемирно-историческое значение». Маркс, Ницше, Жюль Берн — ни один из великих пророков XIX века ни слова не говорит о самой значительной из всех перемен, произошедших на международной арене в XX веке.
В 1830 году Гегель был назначен ректором Берлинского университета, а год спустя король Фредерик-Вильгельм III наградил его орденом Красного орла. Но проделки мирового духа начинали не на шутку тревожить его. В 1830 году во Франции произошла очередная революция, и Гегель уже не пошел сажать «дерево свободы». Когда эхо событий во Франции докатилось до Берлина и в городе началось народное восстание, мысль о возможности захвата власти народом так потрясла Гегеля, что он слег в постель. Через год в Preussische Staatszeitung появилась его статья, в которой он подверг критике «Билль о реформе», обсуждавшийся в то время в английском парламенте, и высказал свое отношение к британской демократии.
По мнению Гегеля, британская конституция не идет ни в какое сравнение с «рациональными институтами» Прусского государства. А народное правление (даже в той ограниченной форме, в которой оно существовало тогда в Великобритании), несомненно, является помехой для движений в ритме вальса («Диалектический бостон»), совершаемых мировым духом. Правительству не стоит даже пытаться выразить волю народа. «Народ никогда не знает, чего он хочет». Но даже эти высказывания показались прусским властям слишком революционными, и при повторной публикации статья вышла с купюрами.
В 1831 году в Германии свирепствовала холера.
Эпидемия не обошла стороной и Берлин, и Гегель решил на лето переехать за город. Но он не мыслил себя без университета, и ничто, даже холера, не могло помешать ему снова подняться на кафедру. В ноябре он приезжает в Берлин и два дня подряд читает лекции, причем делает это «с поразившими слушателей огнем и энергией выражения». (Биограф Гегеля Розенкранц связывает это не свойственное философу красноречие с начинавшейся у него холерой.) На третий день Гегель заболел, а днем позже — 14 ноября 1831 года — его не стало. Смерть была легкой: он умер во сне, даже не подозревая, что его жизнь в опасности.
Гегеля похоронили, как он и завещал, рядом с могилой Фихте. Теперь его могила на кладбище Доротеенштадт, что лежит к северу от центра города, — национальная святыня.
Получив известие о смерти брата, Христиана начала писать книгу, где рассказывала об их с Гегелем детстве в отчем доме. Рукопись она послала вдове Гегеля, а сама некоторое время спустя утопилась.
Через несколько лет в Берлин приехал Карл Маркс. Он поступил в Берлинский университет, где и познакомился с философией Гегеля. Восприняв и переосмыслив ее основные положения, он создал собственную систему — диалектический материализм. Такого поворота в развитии мирового духа Гегель уж точно не предвидел.
Послесловие
Гегель хотел, чтобы к его идеям относились серьезно, и его желание сбылось: гегельянство распространилось по всей Европе. Освящавшее существующий общественный строй, оно было настоящей находкой для прусских и британских властей. Если бы этот великолепнейший, запутаннейший гимн во славу буржуазного государства не был сложен Гегелем, его в любом случае следовало бы придумать.
Философия Гегеля отвечала всем требованиям своей эпохи. Порядок, дисциплина, убежденность в самоценности труда и очищающей природе страдания, вера в истинность системы, философские основания которой лежат за пределами человеческого познания, — вот те принципы, которым должны следовать читатели Гегеля. Гегельянство напоминало игру в бисер на сукне космического пространства; немало партий в этой игре было сыграно выдающимися мыслителями того времени. И если бы у Европы впереди была еще одна эпоха Средневековья, гегельянство так и осталось бы изощренной интеллектуальной забавой, а диалектика приобрела бы еще большее значение для теоретической мысли. Однако в той эпохе, которая вот-вот должна была наступить, было все, кроме средневековой стабильности.
Хотя… Попытки вернуть человечество в Средние века, безусловно, предпринимались — в разной форме, но с одинаково ужасающими результатами.
Однако вряд ли нужно перекладывать вину за бесчеловечные деяния таких «экспериментаторов» на одинокого профессора в желто-сером халате. Он выражал свои мысли слишком запутанно, они же — лгали. Результатом его стремления понять мир стало рождение одной из величайших иллюзий в истории философии; они, даже не попытавшись понять мир, решили изменить его.
Иногда говорят, что гегельянство — это предельно усложненный платонизм. Платон считал, что помимо хаотичного мира вещей, который, как нам кажется, нас окружает, существует мир абстрактных идей, и только эти идеи обладают подлинным бытием. Все предметы чувственно воспринимаемого мира реальны лишь постольку, поскольку в них присутствуют те или иные абстрактные идеи. Так, красный мяч сочетает в себе идеи округлости, красноты и т. д. Но в гегельянстве простая мелодия платоновских идей трансформировалась в бесконечный оперный цикл, помпезности которого позавидовал бы сам Вагнер.
Любопытнее всего то, что создатели этих грандиозных систем, по всей видимости, старались не напрасно. Сами того не подозревая, они выполнили важную историческую миссию. Алхимия была насквозь пропитана духом метафизики и интеллектуального гурманства, однако сегодня никто не станет отрицать, что именно она стала колыбелью тех идей, которые впоследствии легли в основу химии.
Возможно, сходный процесс происходил и в философии XIX века: она стала колыбелью самого амбициозного эксперимента в истории человеческой мысли — попытки дать окружающему миру всестороннее систематическое объяснение. Интеллектуальная алхимия, необходимая для осуществления такого эксперимента, успешно продолжала развиваться, в то время как наука еще только набирала силу. Однако в конце концов восторжествовал реализм.
Наука, на каком бы шатком фундаменте она ни зиждилась, вызывает у нас больше доверия, чем метафизика, способная любой философский металлолом переплавить в чистое золото.
Гегельянцы считали свою философию образцом научной строгости. Как мы увидели, диалектический метод не был ни научным, ни логичным.
Но хуже всего было то, что гегельянцы верили в Абсолют, «основанный на структуре науки». Представление об этом Абсолюте как о высшей реальности привело их к довольно неприглядным выводам.
За реальным миром — а значит, и его обитателями — не признается никакой самостоятельной ценности, а индивид рассматривается как нечто,
