воротник, горит, как костер. Поскуливая, Мухтар принимается вылизываться. Стоя на коленях, Филипп смотрит, как кровавое пятно становится все меньше, пока совсем не исчезает. Мухтар перестает лизать рану и, фыркнув, сердито трясет головой. На шерсти выступает несколько новых капелек крови – но это все. Пес вовсе не собирается умирать.
Филипп обмякает. Издав скрипучий смешок, он тяжело роняет зад на пятки и шумно выдыхает сквозь стиснутые губы. Туман шуршит в ушах, как перья в подушке. В мире нет звуков, кроме этого шороха, слабого звука капель, стекающих с корявых веточек, и недоуменного поскуливания Мухтара. Сладко пахнет березой и брусничным листом. Филиппу почти уютно в этом серебристом бездвижном коконе. Он мог бы остаться в этом безветрии навсегда.
Тихий смех Голодного Мальчика проскальзывает сквозь туман и вкрадчиво проникает в мозг. Довольный, предвкушающий смех, от которого по телу расползается томительная слабость. Филиппу хочется закрыть глаза и забыть, зачем он сюда пришел. Все забыть. Смех Голодного Мальчика вползает под череп, как мягкая, рыхлая вата, как комья собачьей шерсти, как кухонный чад. Филипп пьяно мотает головой. Пальцы судорожно обхватывают рукоятку ушедшего в мох ножа, сгребают его вместе с нитяными клочьями сфагнума; затупившееся от бесчисленных бросков в землю лезвие впивается в подушечку пальца, продавливая кожу. Боль разрядом пронизывает руку и отдает в голову, выжигая рыхлую муть. Филипп, пошатываясь, поднимается на ноги и с диким нечленораздельным воплем сигает вниз, одним прыжком одолевая расстояние до Мухтара.
Пес отскакивает, поджимая хвост; он реагирует почти мгновенно, но Филипп успевает.
– Фа-ас! – орет он и валится вперед, придавливая собаку животом. Нож входит в плоть с тихим хлюпаньем, как будто в голове негромко лопается мокрый пузырь. Беспомощно лязгают клыки. Лапы несколько раз дергаются, раздирая ляжки Филиппа мощными когтями, и застывают.
– Фас, – произносит Филипп. Влажная собачья шерсть колеблется от его дыхания и липнет к губам. От запаха крови, смешанного с вонью псины, режет глаза. Рывком подтянувшись на руках, Филипп сползает с мертвой собаки, и его выворачивает наизнанку.
11
Ей отчаянно не хватает рук. Набрякшая кровью штанина волочится, цепляясь за веточки, и, чтобы не потерять треники, Яна на ходу отжимает ткань. Ей приходится действовать одной рукой, а скрипку зажимать под мышкой, – вторая рука намертво зажата в холодной и влажной дядь-Юриной ладони. Он держит так крепко, что пальцы слиплись и уже почти не чувствуются. Он цепляется за ее ладонь, как Лизка, напуганная страшным мультиком, и, как с Лизкой, Яна даже не пытается отнять руку. Кое-как отжав штанину, она отряхивает мокрые пальцы, разбрызгивая вокруг алые капли. Странно, что крови так много, ведь ей совсем не больно, только немного щиплет. Нож черкал по бедру, пока она удирала; тогда она даже не заметила, что порезалась, только досадовала, что неудобно бежать.
С моря наползает туман; он тащит за собой промозглый холод, от которого синеют руки и закладывает нос. Ветер стих, и непривычная, оглушающая тишина становится настолько плотной, что слышно, как капли оседают на листья. Яна тянет дядь Юру за руку, торопясь дойти до Коги, пока он не передумал.
– Погодка шепчет, – тоскливо говорит он. Яна бросает на него быстрый настороженный взгляд, но он послушно ускоряет шаги, и она позволяет себе отвлечься, чтобы снова отжать штанину и стряхнуть кровь. – Прям как тогда… – бормочет дядь Юра. – А ты молодец, не то что мой лоботряс. Зря только Светлану до белого каления доводишь. Она ж тебя любит, старается… У меня вот тоже падчерица будет. Я к ней как к своей. Потому что хорошие люди так делают, ясно? Тебе благодарной надо быть. А то за тобой тоже ёкай придет. Мамку твою уже убил. Будешь Светлане нервы мотать – подменит тебя и ее тоже высосет. Ты же этого не хочешь, правильно?
Яна стряхивает с ладони накопившуюся кровь, и дядь Юра дружески пожимает ее руку. Пальцы совсем немеют.
– Но ты не бойся. Ты, главное, отведи меня к нему, а там разберемся. Куда это годится: дети уже погулять боятся выйти, боятся, что зарежут…
Запыхавшись на подъеме, дядь Юра замолкает.
На вершине он замирает, и Яну по инерции отдергивает назад. Воспользовавшись моментом, она поправляет в кармане нож, снова начавший чиркать по ноге. Они стоят, почти касаясь плечами, и смотрят на лежащую под ногами черную гладь озера, подернутую серебристой паутиной тумана. Коги похоже на зеркало, повернутое изнанкой кверху.
– Вот, значит, как, – медленно говорит дядь Юра. – Я его по всему городу искал, а он все это время здесь сидел…
В его голосе слышна досада за напрасную работу.
Яна отжимает совсем уж отяжелевшую штанину и стряхивает кровь. Лямки ранца натирают плечи. Мир застилает туманом; мир плывет и покачивается, и мгла заползает в голову. В голове все серебристое. Такое тихое. Скрипка выскальзывает из-под локтя, падает на упругое сплетение березы, и в шуршание капель вплетается слабый гул потревоженных струн. Ре опять спустила, думает Яна. Вечно она спускает.
Она тянется подобрать чехол, но дядь Юра не замечает ее движения. Он держит слишком крепко. Цепляется за ладонь так, будто ее рука – ветка, на которой он висит над пропастью.
– Я его на хоккей хотел отдать, – мечтательно бормочет он, глядя на Коги.
(…однажды папа приходит забирать ее из садика вместе с дядь Юрой. Яна бросается навстречу, и папа наклоняется и широко разводит руки, а дядь Юра смотрит поверх ее головы, и вид у него как у Фильки над тарелкой манной каши, которую, как ни крути, придется съесть. Повиснув на папиных руках, Яна оглядывается и видит, как Ольга толкает в бок худого черноволосого мальчика. Яна не помнит, как его зовут. Он редко бывает в садике, потому что все время болеет, а когда появляется, с ним никто не хочет играть, потому что он все время ноет и просится к маме. Он ест пенки с молока; это ужасно противно, но каждый раз за обедом Яна не может удержаться – и смотрит. Мальчик с недоверчивым видом пересекает зал, и Яна с изумлением понимает, что дядь Юра – его папа. Это странно и как-то неправильно. Он просто не похож на чьего-нибудь папу.)
– А в ней ни кровиночки не осталось, – с жутким спокойствием говорит дядь Юра. – Лежала вся зеленая, лицо какой-то дрянью перемазано, то ли слюной, то ли пеной. А он в это время у соседки чаи гонял.
Яна еще раз пытается дотянуться до скрипки. Туман наливается багровой темнотой, и мышцы мелко дрожат, как будто от неимоверных
