Изумлялся: «Жили мы, поживали и как-то дебет с кредитом сводили, а сейчас вдруг сразу все убыточным стало: и связь, и журналы, и выращивание индюшек даже…»
Требовал: «Извольте сохранить то, что было достигнуто. Народ пока бедный, он не может себе позволить платное обучение, медицинское обслуживание».
И коммунистические идеалы вовсе не казались ему лишь поводом для издевательств и ерничания, как у «демократов» принято. «Сколько бы сейчас ни говорилось и ни писалось об утопичности этих идеалов, – замечал он, – надо признать, что они делали скудную и серую жизнь простого человека в какой-то мере одухотворенной. Ведь сознание, в котором существует постулат „не для себя живем, а для будущего“, это сознание альтруистическое, сходное с религиозным, которое, несомненно, как-то осмысливает жизнь человека, и его нельзя совсем сбросить со счетов».
Подчеркну еще раз: вовсе не собираюсь представлять Кондратьева обратившимся в коммунистическую веру. Однако и не могу забыть, что, при всем своем антикоммунизме, он, никогда в КПСС не состоявший, в отличие от приспособленцев-перевертышей не плевал ни на «Правду», ни на «Гласность», не отгораживался демонстративно от этих газет. Шел и туда, чтобы сказать свое слово.
Человек совести, наверное, всегда шире и выше партийных догм. И человеку совести всегда труднее жить. Он – не игрок, которым владеет холодный расчет или горячий азарт, но которому душевные муки неведомы.
В самом деле, сколько мы насмотрелись за последние годы, как легко, небрежно играючи, коммунисты превращались в демократов-антикоммунистов, а потом, столь же легко, иные демократы начали превращаться в патриотов! Легкие люди. Картинно сжечь партбилет перед телекамерой – просто игровая сцена, ничего в душе не затрагивающая.
Убежден: он так бы не смог. Таким, как он, перемена веры дается трудно. А столкновение веры, надежды с реальностью, которая их вдруг опрокидывает, оборачивается внутренними терзаниями.
Трудно смириться, что теперь мы уже не услышим его самого. Вот почему так взволновало недавнее известие: опубликована посмертная статья Вячеслава Кондратьева.
Подумалось: это как голос Оттуда. И заголовок – будто завет: «Помнить о смерти, думать о жизни».
Читатель, конечно, заметил, что в моем очерке много цитат. Мне хотелось, чтобы о Кондратьеве больше сказал не я, а сам Кондратьев. Наверное, правильно будет и тут не пересказывать, а по возможности предоставить слово ему, тем более, что тираж альманаха «Кольцо А», где последняя статья была напечатана, невелик.
«Мы уходили в армию, когда над нами уже висел страшный паучий призрак войны и мы предчувствовали ее…»
Признаюсь, сердце сжалось от этих первых строк, словно воскресивших памятную интонацию его хрипловатого баса.
Да, с ним осталась война.
«Можно ли забыть такое? – спрашивал он. – А нам твердят: ну что вы опять о войне, сколько же лет прошло, сколько можно ее поминать, да и зачем слова об ужасах, о крови, о трупах, да перестаньте вы!.. Наверно, и понятны такие суждения со стороны тех, кто родился позже, кто не прожил эти страшные годы, кто знает о войне лишь по книгам, кто не „посетил сей мир в его минуты роковые“, кто не пережил и того взлета духовных сил, того накала патриотических чувств, той не абстрактной, а трепетной любви к Отчизне и к своим соотечественникам. Такого в нашей жизни уже не будет никогда, и это вспоминаем мы, этого не можем забыть. В войну произошло очищение всех нас, всего народа от всего смутного, мелкого, эгоистичного, все это отпало, ушло перед единой великой целью – спасти Отечество».
Вчитайтесь, вслушайтесь, вдумайтесь в слова старого солдата и гражданина своей Родины! Постарайтесь понять и прочувствовать, почему именно об этом даже после смерти он пытался докричаться до нас, почему снова и снова с такой остротой вспоминал:
«И вот эта торжественная и незабываемая минута, когда солдат поднимается из окопа и переступает черту между жизнью и смертью и идет навстречу огню, идет по полю, где на каждом шагу лежат убитые в предыдущем бою, эта минута настолько высока, в ней сконцентрировано столько противоречивых чувств – и страха смерти, когда куда-то падает сердце и становятся ватными ноги, и холодное слово „надо“, которым стараешься преодолеть страх, и понимание, что у тебя нет никакого лишнего шанса перед теми, кто шел до тебя и… не дошел, что это, может, последние миги твоей жизни, что лежать тебе серым комочком, незахороненным на этом проклятом поле, и, кроме собственного ужаса перед смертью, – дикая боль за мать и огромная жалость к ней, которая через неделю-две получит похоронку, страшную бумагу, которую с ужасом ждут все матери, и еще целый клубок чувств и мыслей перед тем, как делаешь ты первый шаг на поле боя… Но ты его делаешь. И для него мало одной ненависти к врагу, ненависть не может подвигнуть на то, чтобы пожертвовать своей жизнью, подвигнуть на это может только любовь. Так вот не смерть и кровь вспоминаем мы все эти годы, прошедшие после войны, мы переживаем заново те чувства, которые испытали, ведь на войне мы были лучше, чем до нее и после нее…»
И – самое последнее. Слова, завершающие это пронзительное послание из горних высей. Слова, от которых, честно скажу, я вздрогнул. Слова, обращенные к ним же, к нынешним властителям России:
«Боюсь, что 9 мая после традиционного тоста за помин души погибших своих друзей-товарищей и за здравие живых, наверно, не поднимется у меня рука с рюмкой, чтобы выпить и за вас, товарищи-господа. Смутит ли вас это, не знаю, но тост бывшего фронтовика должен, по-моему, что-то и для вас значить».
Неужели при всем своем бесстыдстве никто из них даже не покраснеет после этой пощечины с того света?
Сентябрь 1994 г.
Он отстаивал правду и закон
ДОКТОР ЮРИДИЧЕСКИХ НАУК, ПРОФЕССОР ВАЛЕНТИН СЕМЕНОВИЧ МАРТЕМЬЯНОВ ПОГИБ КАК БОЕЦ
Говорим о Валентине Семеновиче у подъезда Государственной думы: сейчас должны выйти депутаты, чтобы отправиться на церемонию прощания. Говорим с его школьным товарищем, а ныне большим ученым-математиком (доктор наук, профессор, лауреат Госпремии, начальник лаборатории в Институте атомной энергии и т. д. и т. п.) Лебедевым Вячеславом Ивановичем.
Школу они окончили 45 лет назад, а отношения товарищеские, даже дружеские сохранились до последнего дня его жизни. И не только с одним Лебедевым, что было бы, может, и не удивительно. Со многими одноклассниками он регулярно переписывался и встречался. Ездил к ним, а они – к нему, вместе отдыхали, ходили в походы. На похороны собралось из разных городов человек пятнадцать. Пришел почти весь курс юридического факультета МГУ. Пришел вокальный класс университетского клуба, где он много лет занимался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
