Федька крякнул, достал из кармана две сигары в кожаном футлярчике, протянул одну Самохину.
– И правда, Вовка, хватит лаяться. Того и гляди, помрем скоро, а все туда же… Отношения выясняем… Расскажите лучше, что вы надумали, как пацанчика пленного выручать будем?
– Я тут, кстати, о выборах вспомнил, – вежливо заметил Новокрещенов. – Факт спасения солдата… А я почти уверен, что нам это удастся… Так вот, этот факт, думаю, получит достойную оценку в прессе.
– Точно! – воодушевился Федька. – Ежели дельце выгорит, раззвоним по всем газетам, телеканалам – дескать, не очерствел душой известный бизнесмен Выводеров…
– И здесь выгоду нашел! Ну, жук, – попенял ему Самохин.
– А че добрым делам зря пропадать? За них даже в русских сказках награда полагается! А мы, как известно, рождены, чтоб сказку сделать былью. И сделаем! – развеселился Федька. – Ведь так, гражданин доктор?
Новокрещенов кивнул, изрек важно:
– Китайцы говорят: не важно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей.
– Во, слышь, че интеллигенция говорит? – хлопнул по плечу Самохина Федька. – Ну, давайте, колитесь, чего вы напару накумекали?
Отставной майор со значением посмотрел в глаза Новокрещенову, и тот понял, изложил свой план так, что не коснулся мнимой болезни Самохина, разоблачения онкологов с их ложной диагностикой, и закончил следующим образом:
– Нам, Федор Петрович, ваше содействие только в одном понадобится. Надавить на администрацию учреждения, чтоб зэка в указанную мною больницу без задержки госпитализировали. А потом, когда доктора под мою диктовку ксиву составят, чтоб насчет актировки не манежили, а – сразу в суд… Да на судью тоже как-то воздействовать… в смысле срока рассмотрения документов, надо бы… Ну, а как чеченца актируют – я по опыту знаю, в зону его не повезут – на хрена им смертник, медицинскую статистику портить, так что из-под стражи освободят в больнице. – Тут мы его с Самохиным и встретим.
– А справитесь – вдвоем-то? Чечен, хоть и тихий, а все же не овца… Завалит вас обоих – вот те и операция, – скептически прищурился Федька.
– Еще третий будет, – пояснил Новокрещенов. – Оторвяга парень. Герой афганской и обеих чеченских войн. Он знает, как ихнего брата окоротить. Да и мы с Андреичем тюремное ремесло еще не забыли. Затарим чеченца так, что хрен найдут. И он хрен вырвется. А после начнем на солдатика нашего менять.
Федька поковырял задумчиво в зубах, сплюнул в сторону, покачал головой.
– Ох, чую я – не сносить вам голов. Не чечены их оторвут, так братва щукинская… несерьезно это все… самодеятельность. Я так не люблю. Работать надо профессионально, наверняка! Вам ведь бандиты будут противостоять. Славянско-чеченская группировка! А вы – любители. Боевиков по телевизору насмотрелись?
– Так другого-то выхода нет! – вставил словцо Самохин. – Да и не такие уж мы… любители. Два бывших майора, как-никак, и боевой ветеран-спецназовец.
– Ну, точно кино! – хохотнул Федька. – Великолепная семерка, вернее, блин, тройка. Два пенсионера и контуженый инвалид… Ладно. Валяйте. Чем смогу – помогу. Когда начнете?
– Хоть завтра. Если чеченец сегодня ночью закосит и его в больницу отправят, врачи встретят, как родного, – важно заявил Новокрещенов.
– Тогда действуй. Сейчас… – Федька глянул на толстые, похожие на банковский слиток золота часы. – Сейчас три пополудни. После отбоя зэк начнет в отряде визжать, по полу кататься. Часам к двенадцати ночи его в больницу доставят. Остальное – ваша забота.
Сообразив, что разговор окончен, Самохин озаботился:
– Назад-то нас отвезут? В город? А то я не знаю, как из этих краев выбираться.
– Какой базар, начальник! – всплеснул пухлыми руками Федька. – Отправлю в лучшем виде.
– Ты, Вовка, садись в машину, а мне с приятелем твоим посекретничать надо. Вольные-то врачи нынче знаешь какие? Сплошь неучи с дипломами за взятки полученными. А тюремный доктор – это ж спец на все руки! Глядишь, и подскажет, как с моей застарелой болячкой справиться.
Самохин кивнул, молча пожал протянутую на прощание Федькину руку и пошел, тяжело ступая, к машине, открыл заднюю дверь, цепляясь ногами, втиснулся на заднее сиденье. Он видел, как Федька толковал о чем-то с Новокрещеновым, оживленно жестикулируя, доктор слушал внимательно, согласно кивая. А закончив разговор, зашагал, воодушевленный, к машине. На беседу врача с пациентом, как подметил отставной майор, его общение с Федей Чкаловским похоже не было.
– Ну как, жить будет? – буднично спросил Самохин. И Новокрещенов, устраиваясь на переднем сиденье, ответил с характерным для докторов фальшивым оптимизмом:
– А то как же! И он жить будет. И мы с тобой тоже!
Но о сути разговора смолчал.
Глава 15
Всю последнюю неделю Ирина Сергеевна жила, не слишком осознавая происходящее вокруг. Зашел как-то Самохин, изобразил своей кирпично-красной, обгоревшей на солнце физиономией сочувствие, выслушал сбивчивый рассказ о знакомстве Ирины Сергеевны с депутатшей, покивал скорбно и, пробормотав что-то невразумительное, вроде: «Мы работаем… Ситуация не безнадежна… ждите», – удалился.
На дне ящика трюмо Ирина Сергеевна отыскала мамины таблетки – то ли снотворные, то ли успокаивающие – и едва сдержала себя, чтобы не выпить сразу всю упаковку. Не зная точной дозировки, принимала по одной пилюле три раза в день, вроде бы спала, как обычно, не дольше, но по квартире ходила заторможенная, деревянной походкой, видя все вокруг сквозь мутную, искривляющую пространство пелену.
По утрам, очнувшись от сна, Ирина Сергеевна путала грезы и явь, плохо соображала. Мысли о самоубийстве не возникали уже, да она и не жила будто сейчас, так что необходимости демонстративно разом оборвать все, не возникало. Она просто уходила тихо из этого мира, не в силах справиться с неурядицами, уступала место другим, более решительным, жизнеспособным…
Тягучие летние дни перемежались удлинившимися в августе, но все равно душными и беспросветно-темными ночами. Город стихал, но так и не засыпал совсем, ворочался, скрипел, маясь жаркой бессонницей в раскаленном за день асфальтно-бетонном пространстве, то урчал двигателями поливальных машин, то лязгал раскатисто буферами железнодорожных составов на окраинных подъездных путях, а то, прикинувшись бездомной собакой, выл на неоновый фонарь, сатанея от глухой тоски и неопределенности.
Славик пришел в одну из таких бездонных ночей, шагнул от стены, призраком проникнув в запертую комнату, сел на стул у кровати. Был он одет в солдатскую форму, но почему-то не в нынешнюю, пятнистую, а в гимнастерку старого образца, линяло-песочного цвета, у которой воротник застегивался на горле с помощью двух блестящих начищенной медью пуговичек, а пояс туго стягивал жесткий черный кожаный ремень. Славик сел, заложив ногу на ногу и, покачивая тупым носком запыленного кирзового сапога, сказал с упреком, по-отцовски оттопырив нижнюю губу:
– Что ж ты забыла-то меня, мама?
Ирина Сергеевна рывком поднялась с кровати, бросилась к нему, обняла, чувствуя шершавую ткань гимнастерки и заливаясь теплыми виноватыми слезами, принялась кричать:
– Нет! Нет!
Она целовала сына в бархатистые, персиковые щеки, влажные то ли от ее, то ли от его слез, а кто-то – судя по голосу, «солдатская мать» из комитета, грохотала назидательно из-под черного, как в телестудии, потолка:
– Не целуй его, детынька, не целуй! Он же мертвый! – А потом скомандовала, как режиссер на съемках: – Стоп! Снято! Славный сюжетец получился!
– Не-е-ет! – закричала Ирина Сергеевна, чувствуя, что убить готова эту толстую стерву, но было уже поздно. Славик растаял, прахом рассыпался в материнских руках, и она проснулась, костенея от ужаса.
Лицо ее и впрямь оказалось залито слезами, сердце колотилось где-то под подбородком, грозя разорвать горло, давило так, что дыхание перехватывало, и душное одеяло из настоящего лебяжьего пуха, которым так гордилась когда-то мама, уверяя, что оно немецкое еще, трофейное, навалилось вдруг могильным камнем, и Ирина Сергеевна с ужасом барахталась под ним, запутавшись ногами, как в силках, в кружевном пододеяльнике. Повернувшись неловко, она свалилась на пол и ревела там, уткнувшись лицом в жесткий ворс паласа, от обиды. Ну как же, как же она могла забыть Славика, если он снится ей по ночам, а днем не бывает часа, да что там часа, минуты, нет, даже секунды, когда бы она не думала о нем…
Потом все-таки нашла в себе силы встать, набросила на плечи легкий халатик и, нашарив шлепанцы, отправилась, сомнамбулически натыкаясь то на стул, то на шкаф, на кухню греть чайник, с трудом соображая, что означают багровые отблески за окнами – зарю или закат солнца перед долгими сумерками?
