— Есть попадание! — вскрикнул Глазков, лихорадочно возвращая назад орудие. Ствол замер, нащупав ближний танк. — Держу цель!
Танк перед буровскими окопами горел, из люка, откинув крышку, вываливались танкисты, прямо на чью-то меткую автоматную очередь. Двое скатились у самой гусеницы, третий пылающим факелом остался на броне.
— Огонь! Двумя по головному — огонь!
Первый снаряд только лизнул по башне, высек небольшой сноп искр, другой и вовсе прошел мимо.
— Командир, обходят! Обходят, паразиты!
Танки, встретив прицельный огонь, тут же, не сбавляя скорости, развернулись и, выбрасывая из-под гусениц перемолотую землю, кустарник, окутавшись дымом и пылью, точно дымовой завесой, рванулись еще правее по склону вниз. Два танка, уцелевших перед буровскими окопами, тоже пошли в обход, только с другой стороны: видно, посчитали, что стреляло по ним то орудие, которое на гребне, — не знали, что его там уже нет.
И сразу же из лесу немцы ударили из минометов. Взрывы вскидывались все ближе и ближе, словно кто-то, невидимый, довольно точно и умело дирижировал этой стрельбой. Осколки густо хлестали по щиту и стволу, расшибаясь, брызгали железным градом, обсыпали расчет. Кузнецов чувствовал, как этот град сечет по куртке и сапогам. Кто-то вскрикнул с удивленной болью, кажется, Уринцев... Сейчас накроет. Надо менять позицию: рванут снаряды — и все! Но как? С обеих сторон небольшие, но крутолобые выкаты из лощины — не вытащить, сзади уклон, тяжелое орудие покатится вниз — не удержать. И тогда он, понимая, насколько велик риск, отдал, казалось бы, лишенную всяческого здравого смысла команду:
— Сошники поднять! Орудие вперед!
Только убитый Сименцов, лежавший под плащ-палаткой, на которую тоже сыпались осколки вместе с дождем, не удивился этой команде. Остальные весь расчет, все четверо — с недоумением смотрели на своего командира: дескать, ты что, товарищ старший сержант, как же так?.. Зачем вперед-то, навстречу танкам? Под мины-то зачем?
— Орудие вперед! — повторил Кузнецов. Он ждал этого недоуменного их взгляда, молчаливого и справедливого вопроса. Но знал: выход только один взрывы густые, но не очень частые вырастали на глазах, неотвратимо приближались, словно нащупывали позицию, и стоило только уловить точно паузу между ними и рвануться с орудием, проскочить вперед, как взрывы эти уйдут с перелетом за спину. Риск огромный, но другого выхода нет. К тому же все равно надо разворачивать орудие вправо — вот-вот оттуда покажутся танки. — Вперед! — крикнул он еще раз. — Иначе угодим под минометный огонь.
Теперь они поняли его замысел, дружно и мощно навалились на орудие, и оно пошло. Еще взрыв взметнулся недалеко перед щитом, но следующий уже опоздал — полыхнул сзади.
— Разворачивай вправо! Ящики со снарядами сюда!
О площадке для орудия нечего было и думать — едва подтащили снаряды, как показались танки. Сошники наскоро, кое-как воткнули в землю.
— По местам! Подкалиберным... — Кузнецов видел, как радист, выскочив из своей выемки, согнувшись, прижимая рацию, вскачь несется к орудию. «Убьют, — тревожно плеснулась мысль, — не добежит. И рацию разнесет...»
Передний танк уже вылезал, нависал над лощиной мощной бронированной тушей, поводя стволом пушки, нащупывая орудие. Дробно и резко ударил пулемет, пули вспороли землю у самых ног радиста, он что-то отчаянно закричал, взмахнув забинтованной рукой. И упал.
«Все!» — в отчаянии подумал Кузнецов и, увидев направленный на орудие ствол танковой пушки, оглушенный ревом и словно завороженный этим хищным, подрагивающим зрачком, на мгновение замер. До танка оставалось не более сорока метров.
— Командир! — не своим голосом закричал Глазков.
— Огонь!
Орудие рявкнуло, снаряд впился танку в серую челюсть, взрывом откинуло его чуть в сторону. Танк припал слегка на бок, на самом скате в лощину, из передней части вырвалось пламя.
— Еще снаряд! Огонь!
Но выстрела не последовало.
— Орудие отбросило, не вижу цель! — крикнул Глазков.
— Сделать упоры! — вгорячах скомандовал Кузнецов, но тут же понял, что сошники вкопать не успеют: два других танка с грохотом и лязгом спускались в лощину пониже подбитого. Они стреляли из пушек, но их, точно на волнах, мотало на буграх и впадинах, и снаряды то уходили ввысь, то зарывались в гребень высоты. За танками бежали автоматчики.
— Глазков, бей! Как хочешь бей! — крикнул Кузнецов, зная, что в таком положении поймать цель почти невозможно. — Огонь, Глазков, огонь!
— Здесь блиндаж какой-то! — раздался голос Уринцева. — Проваленный!
— Упереть сошники в блиндаж! — Кузнецов вдруг увидел радиста и обрадовался: тот, присев рядом с рацией, бил из автомата по немцам: — «Ох, саратовский! Вот молодец, живой!» — Давай сюда, Тимофей! — закричал он. И когда радист подбежал, приказал ему: — Вызывай «Сосну»! Быстро!
Кузнецов успел бросить взгляд на буровские окопы — там отбивались от наседавших автоматчиков, рвались гранаты, то вспыхивали, то пропадали автоматные и пулеметные очереди. А сбоку, по тому склону высоты взбирались к окопам три целых, невредимых танка. «Нет, не устоять Бурову, сомнут...» Кузнецов уже ничем не мог помочь погибающему батальону. Свое орудие било по спускавшимся в лощину танкам — до них было метров пятьдесят, — но било бесприцельно, и снаряды с визгом уносились прочь, не задевая их. Глазков матерился зло и нервно. Тогда Кузнецов сорвал автомат, полоснул навстречу бегущим немцам и повернулся к радисту.
— Есть, товарищ командир! «Сосна» на связи! — быстро доложил тот, точно только и ждал его взгляда.
— Огонь по высоте! Вызывай огонь по высоте! Живо!
Кузнецов слышал взволнованный, прерывающийся голос радиста, зовущий «Сосну», слышал свою команду, отданную его криком. Но он не различил за грохотом боя приглушенного отдаленного залпа артиллерийского полка, нарастающего тупого шелеста тяжелых снарядов.
В следующий миг высота вздрогнула, точно ее мощно и резко толкнуло из-под земли, и заклубилась горячо вспыхнувшим вулканом в сером предрассветном утре нарождающегося февральского дня. Взрывы снарядов и мин, рев танков, стрекотанье пулеметов и автоматов — все перемешалось в общем могучем гуле, слилось воедино, и надо было, если удастся, переждать весь этот губительный чертополох, чтобы увидеть и понять что-либо.
Кузнецов поднялся, сквозь несущиеся клочья порохового дыма и гари оглядел высоту. Танки уходили, и он пожалел, что они уходят и, наверное, уйдут, потому что связи у него уже не было: радист лежал рядом с разбитой рацией, из которой, точно окровавленные кишки, вывалились наружу провода. Он не мог больше вызвать на себя огонь артполка, посмотрел на буровские окопы — оттуда неслась пальба вслед убегающим немцам — и обрадовался: значит, там живы, не угодили под снаряды. Потом бросил взгляд на свое орудие и еще больше обрадовался: оно было цело.
