— Ну и ну, — говорит он. — Неожиданный поворот событий. Да уж, сегодня поистине день признаний.
— Я тоже хочу кое в чем признаться, мистер Галли, — смущенно бормочу я.
Молодой человек довольно ухмыляется, наклоняется и, запустив пальцы в башмак, чешет ступню.
— Я так и думал, мисс, — говорит он, выпрямляясь. — Я так и думал.
Улаживать все вопросы, срочно требовавшие внимания, пришлось мистеру Баверстоку, ибо через час после ссоры оба Дюпора покинули Эвенвуд — Персей, вне себя от ярости, укатил в Лондон, а мистер Рандольф с женой уехал в Уэльс, напоследок объявив, правда, о своем намерении присутствовать на дознании по делу о смерти матери.
Разумеется, маленький мир Эвенвуда был потрясен невероятными событиями до самых своих основ. Леди Тансор покончила собой! Она замешана в убийстве не только своей бывшей служанки, а еще и родного отца! Мистер Персей не сын полковника Залуски! Мистер Рандольф Дюпор тайно женат на домоправительнице! Даже самые закоренелые болтуны и сплетники не находили слов от изумления. Чем все закончится? И что станется с ними теперь, когда могущественный род Дюпоров унижен?
Мистер Покок и старший дворецкий мистер Эпплгейт старались всех успокоить.
— Все теперь перейдет к мистеру Рандольфу, — сказал последний слугам, — что для нас будет неплохо, потому как он человек славный и добрый. Он о нас позаботится, не бойтесь.
На следующий день я уехала в Лондон с мистером Роксоллом. Он хотел, чтобы я провела с ним несколько дней в столице, прежде чем отбыть во Францию, но я осталась непреклонна в своем желании очутиться на авеню д’Уриш возможно скорее. Мистер Роксолл неохотно согласился с моей волей, но настоял на том, чтобы я предоставила ему все сопряженные с отъездом хлопоты и приняла от него деньги на непредвиденные расходы.
Я провела ночь в темной грязной гостинице, расположенной на мрачной улочке рядом с вокзалом, откуда утром отправлялся мой поезд, — разительный контраст после роскоши Эвенвуда. Там я впервые оказалась по-настоящему одна, предоставленная самой себе в огромном дымящем, шумно дышащем городе.
Я сидела за своим одиноким ужином в общей столовой зале, когда вдруг надо мной раздался голос:
— Все ли вкусно, мисс?
Вопрос задал — без малейшего намека на радушие или искренний интерес — высокий долговязый официант с лицом разочарованного гробовщика, завершивший свои слова самым горестным вздохом из всех, какие мне доводилось слышать.
Я ответила, что все вполне удовлетворительно.
Официант поклонился и медленно-медленно отошел к соседнему столу, чтобы обратиться с тем же вопросом к дородному господину, как раз подносившему ко рту изрядный кусок истекающего жиром мяса и лишь невнятно промычавшему в ответ. Далее вопрос был повторен похоронным тоном у всех столов поочередно, а затем унылый допросчик занял позицию у двери, перекинул полотенце через согнутую в локте правую руку и неподвижно застыл на месте с закрытыми глазами, словно механическая кукла в человеческий размер, у которой кончился завод.
Не знаю, зачем я упоминаю об этом пустяшном эпизоде, не имеющем ни малейшего отношения к моей истории, — просто он неразрывно связан в моей памяти с воспоминаниями о том дне и о гнетущей атмосфере полутемной, пыльной столовой залы с собравшимися там случайными незнакомыми людьми, из которых каждый имел свои причины находиться там и каждый, несомненно, таил в душе свои секреты.
37
НАСЛЕДСТВО
I
Четыре секрета
1 июня 1877 г.
Переночевав в Hotel des Bains в Булони, где я останавливалась перед отъездом в Англию, я наконец прибываю на авеню д’Уриш.
Мадам сидит одна, спиной к двери, в просторной светлой гостиной на втором этаже Maison de l'Orme, рассеянно глядя в окно на каштановое дерево, под которым я играла в детстве.
В первый момент она не замечает, что я вошла и стою прямо позади нее; потом вдруг слегка поворачивает голову и, порывисто прижав ладонь к губам, тихо ахает от изумления при виде меня.
— Эсперанца! Милое дитя! Как ты здесь оказалась?
В следующий миг я тоже испытываю сильнейшее потрясение, хотя и стараюсь скрыть свои чувства.
Мадам страшно переменилась. Девичье лицо, которое я так хорошо помнила и так часто видела во сне, пока жила в Эвенвуде, стало теперь худым и изможденным; роскошные светлые волосы поредели и истончились; некогда гладкие, мягкие руки сделались костлявыми, как у древней старухи, и непроизвольно тряслись. О, мой прекрасный, вечно молодой ангел-хранитель! Что с вами случилось?
Обретя наконец дар речи, я поприветствовала мадам и запечатлела поцелуй на изрезанном морщинами лбу. Она взяла мою руку, и я села рядом с ней на обитый гобеленом диванчик, где мы часто сиживали с книгой, когда погода препятствовала нам отправиться на прогулку в Булонский лес.
— Почему ты не предупредила о своем приезде? — спросила мадам со странной дрожью в голосе, словно недовольная моим возвращением.
— Я хотела сделать сюрприз вам — и мистеру Торнхау, разумеется, — ответила я по возможности веселее. — Он дома? Не велеть ли Жану позвать его, чтобы я могла сообщить новости вам обоим разом? Нет… пожалуй, я сама схожу за ним. Он наверняка по обыкновению сидит за своими книгами…
— Мистера Торнхау здесь нет, — перебила меня мадам, отпуская мою руку и отводя взгляд в сторону. — Его здесь нет.
— Так он ушел? А куда? И скоро ли вернется.
— Он никогда не вернется. Я никогда больше не увижу его, кроме как в своем воображении, а сама я скоро покину бренный мир. Я умираю, дитя мое.
Воспоминания о последовавшем разговоре по сей день причиняют мне нестерпимую боль, словно вечная незаживающая рана.
Пока сумерки сгущались до темноты и дождь барабанил в окна, передо мной один за другим раскрывались секреты.
Секреты! Кончатся ли они когда-нибудь? Почему в отношениях людей, заявляющих о своей любви друг к другу, нет честности и откровенности? Столько всего утаивалось от меня, столько оставалось погребенным под спудом молчания! Почему они ничего не сказали мне? Я всецело доверяла им, а они обманывали меня. Стрела, пущенная мне прямо в грудь, а потом грубо выдернутая из моего живого тела, не причинила бы мне такой дикой, такой мучительной боли, какую испытала я, когда человек, пользовавшийся моим безоговорочным доверием и глубочайшим уважением, наконец открыл мне всю правду.
Я не стану — просто не в силах — дословно воспроизводить здесь рассказ мадам. Вместо этого позвольте мне сейчас, когда моя история близится к концу, в последний раз обратиться к краткой записи, сделанной мной в завершение того ужасного дня в Секретном дневнике — в хранилище тайных сведений, столь усердно пополнявшемся мной по наказу мадам.
Признание мадам
Maison de l'Orme, 24 мая 1877 г.
Вот четыре секрета, раскрытые мне мадам в этот приснопамятный день.
1. После смерти моей матери «Эдвин Горст» (чье настоящее имя Эдвард Глайвер) покинул Maison de l'Orme и отправился в свои странствия по Востоку. Это правда.
Потом пришло сообщение, что он умер в Константинополе, и гроб с его телом привезли обратно в Париж. Это ложь.
Он не умер. В гробу, гниющем под гранитной плитой на кладбище Сен-Винсен, лежат лишь камни да земля. Он не умер в возрасте сорока двух лет в 1862 году, как гласит надпись на надгробье. Он до сих пор жив. Мой отец жив.
Таков первый секрет.
2. Через год после мнимой смерти «Эдвина Горста» мистер Торнхау поселился в Maison de l'Orme и стал заниматься моим образованием.
Тремя неделями ранее Бэзил Торнхау и вдовая мадам Делорм тайно обвенчались в деревенской церкви близ Фонтенебло. С тех пор они, скрытно от всех, жили как муж и жена.
Таков второй секрет.
3. Отгадайте загадку.
Пышноусый «Эдвин Горст» умер и похоронен — однако продолжал жить. Чисто выбритый Бэзил Торнхау жил и дышал — однако никогда не существовал.
Ответ простой.
Бэзил Торнхау являлся — является — моим отцом. Бэзил Торнхау и есть Эдвард Глайвер, убивший Феба Даунта.
Дюпор — Глайвер — Глэпторн — Горст — Торнхау. Пять имен. Один живой человек. Один живой отец.
Таков третий секрет.
4. Мадам полюбила моего с отца с первой встречи с ним, произошедшей многими годами ранее, когда он пылал страстью к другой — к самой близкой ее подруге. Но упомянутая подруга и мужчина, которого она любила на самом деле, поставили своей целью погубить моего отца, дабы завладеть всем, что принадлежало ему по праву.
