— Ты хорошо сказал, сын мой. Но поелику ты сам считаешь, что освобождение Руси от татарского гнета есть правое дело, почто хочешь ныне стать препоною на пути князя великого Дмитрея Ивановича, который о том только и мыслит?
— Стать препоною на его пути? Я не понимаю тебя, отец мой.
— Для того чтобы освободить Русь, Дмитрею Ивановичу допрежь всего надобно крепить свою силу и единить русские земли. Тверской князь Михайла Александрович в том ему наибольшая помеха. А ты его руку держишь.
— Я не держу его руку, аксакал. Но великий хан хочет, чтобы я установил между тверским и московским князьями мир и защитил справедливость. И я стал на сторону обиженного. Не нарушая воли великого хана, я не могу позволить князю Дмитрею держать в плену князя Михайлу.
— Кто о том говорит? Нешто нам самим сладко держать его в нятьи? Но нам ведомо, что замыслил он против Москвы, потому и хотим обязать его крестоцелованием князю Дмитрею Ивановичу. И ты, как посол великого хана, без труда мог бы принудить к тому князя Михаилу, тако же как Дмитрея принуждаешь отпустить его с миром и без обиды.
— Коли он крест поцелует по принуждению, а не по своей доброй воле, он станет еще злейшим вашим ворогом и клятвы своей все одно не сдержит.
— Тако же и я мыслю. А потому, отпустивши его, мы за ним пуще прежнего будем глядеть в оба глаза. Но тут есть и иное: на Михаилу Тверского ныне все другие князья воззрились: поцелует он Москве крест либо нет? Коли не поцелует, для всех прочих послужит это великим соблазном. А ежели он, самый из них сильный, Дмитрею покорится, иные и подавно будут смирны, как овцы.
— Хорошо, аксакал, — немного подумав, сказал Карач-мурза, — пусть будет так, как ты хочешь. Завтра я буду говорить с тверским князем и заставлю его поцеловать крест великому князю Московскому.
— Ну, вот и ладно. Спаси тебя Господь, Иван Васильевич! После того мы князя Михайлу немедля отпустим — ты это увидишь своими глазами и перескажешь великому хану. О тебе же я государю нашему Дмитрею Ивановичу скажу, что ты друг наш верный всегда и всюду. А в нужный час открою ему и твое истинное имя. Ты отселе прямо в Сарай поедешь?
— Нет, аксакал. Отсюда я хочу проехать в Литву, чтобы своими глазами увидеть то, что когда-то ласкало глаза моего отца, чтобы ступить ногой на ту землю, которая должна была стать моей землей.
— Пути Господни неисповедимы. Кто знает, может, та земля еще и будет твоей. Не вечно же ей быть под Литвой, а коль скоро литвинов оттуда сгоним, Дмитрей Иванович о праве твоем порадеет… А вот, к слову: слыхал ли ты, что была грамота духовная первого князя земли Карачевской, прадеда твоего Мстислава Михайловича, коя утверждала род твоего отца на большом княжении? И что ту грамоту у родителя твоего покойного выкрали?
— О всем том слыхал я не раз от Никиты, святой отец.
— Стало быть, ведомо тебе и то, кем она была украдена?
— Да, аксакал. Этот злой человек был недостоин жизни, и Аллах покарал его рукою моего отца.
— То истина. Но грамота-то где-нибудь осталась. Вы хоть искали ее с Никитой?
— Нет, аксакал. Зачем она мне?
— Как зачем? Ведь с тою грамотой в руках перед законом ты князь земли Карачевской и старший в роду черниговских князей!
— Сила сильнее закона. А сила в руках моих врагов.
— Нет большей силы, чем помощь Божья. А ты отколе знать можешь, на чьей стороне будет эта великая сила? Надобно беспременно найти ту грамоту.
— Где ее ныне сыщешь, святой отец? Вороги моего отца ее, поди, давно изничтожили.
— Попади она в руки к князю Титу Мстиславичу, он бы ее, вестимо, изничтожил. Но Андрею Мстиславичу это было никак не с руки. И в день смерти своей он ее при себе не имел — о том знаю я доподлинно от козельских попов. Стало быть, выезжая в Козельск, оставил он ту грамоту в отчине своей, в звенигороде. Там и надобно искать. Нынешний Звенигородский князь Федор Андреевич что-либо должен о том знать.
— Хорошо, аксакал. Я поеду в Звенигород и спрошу у него.
— Эх, княже, — сказал митрополит, взглянув на Карач-мурзу с отеческой лаской, — чистая твоя душа! Но вот беда — не у всех она такая, как у тебя… Что ж, пробуй. А коли у тебя дело не выйдет, я попробую!
Глава 11
В лето 6875 на заутрене по Дмитриеве дни князь Михайло Тферьскый приехал из Литвы в Тферь со своею ратью и с литовською, бояр дяди своего оттеда изъымал и пошол ратью к городу Кашину. И сретиша его послы от дяди его в селе Андреевском и тут возложи ему Бог на сердце добрую мысль еже о любви и о миру. И в том месте рать свою увернул и с дядею мир взял, а через дядю и с князем великим Дмитреем Ивановичем.
Троицкая летопись
Несмотря на свой беспокойный нрав и постоянные войны с соседями, великий князь Михаил Александрович Тверской пользовался на Руси уважением и широкими симпатиями, притом вполне заслуженными. В положительной оценке его личности сходятся все современники, включая сюда и московских летописцев.
По общим отзывам, он был весьма образованным, гуманным и добрым человеком и заботливым, справедливым государем. Как и все прочие князья его времени, он деятельно и упорно защищал свою независимость, но в каких-либо особо эгоистических устремлениях и тем более в отсутствии патриотизма его обвинить нельзя: нет сомнения, что Русь он любил и желал ей освобождения от татарского ига ничуть не меньше, чем желал того же Дмитрий Московский. Но в то, что это освобождение несет русскому народу именно Москва, он не верил и московских князей искренно считал «ворами», незаконно присвоившими себе великое княжение и готовыми на все ради того, чтобы его за собою удержать.
Как в смысле родового старшинства, так и в деле борьбы за освобождение от татарского гнета Михаил Александрович, конечно, считал Тверских князей первыми и по существу был прав и в том и в другом: из всех князей Владимирко-Суздальской Руси тверские были старшими и великое княжение, по русским законам, принадлежало им; о свержении татарской власти Тверь тоже начала помышлять раньше всех остальных и неоднократно предпринимала смелые шаги в этом направлении. Еще в 1295 году дед Михаила Александровича, великий князь Михаил Ярославич, заключил с Новгородом союз, явно направленный против Орды, и если не выступил против нее открыто, то лишь потому, что его не захотели поддержать другие и прежде всего — московский князь Даниил Александрович. Не было в ту пору у тверских князей никакой приверженности и к Литве: тот же Михаил Ярославич за годы своего княжения воевал с нею несколько раз.
В длительной борьбе за великокняжеский стол, возникшей между тверскими и московскими князьями, последние опирались главным образом на Орду, которой они выказывали полную покорность, и тем обеспечивали себе поддержку ханов. Дед, отец, дядя и старший брат Михаила Александровича были казнены в Орде по проискам московских князей; когда в 1327 году тверичи восстали против татарского сатрапа Чол-хана, посаженного великим ханом Узбеком в Тверь, — как говорили, на постоянное княжение, — это восстание утопил в крови московский князь Иван Калита, пришедший в Тверскую землю во главе пятидесятитысячного татарского войска.
Сам князь Михаил родился в изгнании, в городе Пскове, куда его отец вынужден был бежать из своего княжества, преследуемый Москвой и татарами. Мог ли он после всего этого верить, что московские князья всерьез намереваются вступить в освободительную борьбу с Ордой, на которую они всегда опирались и благодаря которой возвысились над другими русскими князьями? Это последнее обстоятельство вполне оправдывало в глазах Михаила Александровича и вынужденное сближение Твери с Литвой: оно в силу сложившейся обстановки диктовалось требованиями самозащиты и было достигнуто при помощи ряда брачных союзов, заключенных между тверскими и литовскими князьями. Так, дядя Михаила Александровича, великий князь Дмитрий Михайлович, получивший прозвище Грозные Очи, был женат на сестре Ольгерда, Марии Гедиминовне; родная сестра его, Ульяна, была женою самого Ольгерда, а сын его, княжич Иван, женился на племяннице литовского государя, Марии Кейстутовне. Все эти родственные связи давали Литве повод поддерживать Тверь против Москвы, а совершенно обрусевшая семья Ольгерда Гедиминовича охотно предоставляла убежище тем тверским князьям, которым приходилось временно покидать свою отчину, спасаясь от преследования московских князей и приводимых ими татар.
Ольгерд по воспитанию был больше русским, чем литовцем. Государство свое, постепенно вобравшее в себя все западные и южные русские княжества, он называл Литовско-Русским, причем русскому началу в нем открыто отдавал предпочтение над литовским. Так, государственным языком там считался русский [208], а государственной религией — православие. С детства исповедуя православную веру, Ольгерд был ее ревностным защитником и даже добился от вселенского патриарха учреждения независимой литовской митрополии, которая позже была упразднена под давлением Москвы. Литовцев, за малейшее неуважение к русским или за чинимые им обиды он сурово карал. В общем, он делал все от него зависящее, чтобы русские в его государстве чувствовали себя как дома. Вернее даже, чтобы, оставаясь у себя дома, они видели в нем, Ольгерде, не захватчика, а покровителя и наиболее выгодного для них государя.
