Я хотел, чтобы на меня обратили внимание и знал, что не останусь незамеченным. Никто не подходил, меня не спрашивали, не торопили, а я всё ждал. Я даже обнажил голову, рискуя получить солнечный удар, чтобы быть узнанным. Так я провел несколько часов и ушел ни с чем. Я вернулся на следующий день. И не ошибся, Карина взяла меня за руку, едва я переступил порог. Она сильно изменилась. Черты лица потеряли определенность, она расплылась, поседела и выглядела не слишком опрятной. Только глаза остались прежними, в них был свет. Мы взялись за руки, как давние друзья, и просидели так до конца встречи. Она была с сыном, тот превратился в прилежного отрока, овладевающего ученой премудростью. Карина доверяет воспитание здешним пастырям. Как бы не сложилась ее судьба, за сына она может быть спокойна. Вначале мальчик послушно сидел рядом, а потом отправился обследовать цветники, которыми покрыто подворье. — Он не скучает без сверстников, — объяснила мне Карина, — и не любит шумных игр… Она рада. Достаточно с нее мужа, который оставил службу и примкнул к ордену. Раймунд не прошел посвящения, подобно Товию, но почти все время проводит с этими людьми. Сейчас они отправились в поход. Оставаться одной тревожно. Потому Карина переселилась сюда, поближе к церкви, буквально, по соседству с домом, где она выросла и откуда бежала. Все возвращается на круги своя. Так мы беседовали, Карина — единственный человек, который связывает меня с прошлым. Сейчас она рассказывая обо всем, что случилось за эти годы, ждала моей исповеди, а я сомневался…
…Я помнил руку, которая вела меня по темному подземелью. И узнал позже, когда Раймунд взялся проводить меня после семейного ужина. Он сам хотел этого разговора.
— Ты давно с ними? — Спросил я.
— Мне нужно было как-то объяснить Товию, когда он увидел перстень. Я сказал ему, что мы заодно. Что так нужно. Иначе я не мог. Они бы погубили нас всех.
— Чего они хотят?
— Они хотят, чтобы ты принял участие в совете Ордена.
— В чем для них польза?
— Ты вхож к Королю, и он прислушивается к твоим советам.
— Ты хочешь, чтобы я шпионил для вас?
— Для них. — Он смутился.
— Карина знает?
— Конечно, нет. Это должно остаться между нами.
— Ты посоветовал ей, подсказать мне о собрании.
— Да. Я сказал, тебе будет интересно…
— Но если я не соглашусь?
— От их предложений не отказываются.
— А Зира?
— Она взяла перстень на глазах Товия и должна исчезнуть. По крайней мере, на время. Пока все забудется. Я сказал ей, и она поняла. Карина не перенесет ее смерти…
…Четыре года прошло, а разговор будто застыл у меня в ушах.
— Как ваша служанка? — Спросил я Карину. — Она жива?
— Представьте, она исчезла, а теперь нашлась. Я так рада. А теперь вы. Ведь вы так неожиданно покинули нас. Раймунд не находил себе места.
— Да, я… Составилась компания на лечебные грязи. Казалось, на день. Потом я заболел, жена умерла. Сейчас, вот, живу в монастыре… Ну, в общем…
— Только и всего?
— А что еще?
— Пусть так.
Она не стала больше расспрашивать, и я был рад. Тяжело кривить душой перед искренним человеком.
— Раймунд будет счастлив, узнать, что вы живы. Жаль, что вам пора возвращаться.
— Скажите, вам продолжают сниться сны?
— Сейчас редко. И с меньшей определенностью. Теперь, когда я не так боюсь за сына.
— И что из этого?
— Просто я стала спокойнее. Не нужно угадывать. Мы выбрали дорогу, прошли по ней. Повернуть не получится. Сожаления бесполезны. Мы не можем остановиться, можно только обернуться на ходу и бросить взгляд…
— И что мы там видим?
— Что удалось, что нет. Что сложилось, а что могло решиться иначе. Но не следует часто оглядываться, чтобы не оступиться. Мы должны идти дальше. — Она помолчала. Крепче сжала мою руку. — Вы ведь еще вернетесь, дорогой Артенак? И Раймунд будет дома. Мы соберемся все вместе… Будет замечательно…
— Я постараюсь. — Сказал я. — Я постараюсь.
Настоятель, давший мне прибежище, просил передать привет своему старому знакомому — отцу Викентию. Это было кстати, я хотел спросить о Франсуа. Но прежде я поделился с ним плодами собственных размышлений. Я долго не находил слушателей, потому говорил с излишней горячностью.
— Мы смертны по природе, такими нас создал Бог, и Адам не исключение, даже если бы он не согрешил. Каждый отвечает сам за себя, и, сделав выбор, может избежать греха. Христос служит примером, а сила в нас самих. И выбор за нами.
Отец Викентий был возмущен. — Это ваше пагубное увлечение Пелагиевой ересью. Нет и никогда. Собственными силами человек не может добиться спасения. Помните Матфея: Человекам невозможно, Богу все возможно. Мы дети Адамова греха. И живем с этим. Вы скажете, что пустыня наделила вас зрением. Но говорю, ваше заблуждение только окрепло. Как, сквозь мрак, отыщете свою дорогу?
— Тогда что вы скажете о Франсуа? Он верил, что нашел путь. Какой? Служить и угождать? Кому?
— Не дано знать. Пути Господа неисповедимы.
— Но он заблуждался?
— Пусть так, ему простится.
— Выбрал по произволу, теперь отрекся. В чем промысел?
— Такого, как вы, любой ответ лишь укрепит в заблуждении.
— Но все же, что с Франсуа?
— Он ушел. И вот, еще. — Отец Викентий оттянул воротник и вытащил из-под сутаны крест. — Сказал мне, что возвращает.
— Это ваш? — Я взял крест в руку. Металл хранил человеческое тепло и был неожиданно тяжел.
Отец Викентий пожал плечами. — Свой я отдал ему. — Он помолчал. — Странный он, этот Франсуа. Возможно, он пришел в мир слишком рано. Но ведь времени нет, прошлое и будущее живет в нас вместе с памятью и надеждой. Такие, как он, есть всегда, были и будут. Возможно, они даны для примера…
— Своеволия, не так ли?..
— Не будем отравлять расставание спором. — Сказал отец Викентий. — Каждый видит по-своему. Хочу предупредить, на своем пути вы непременно встретите Дьявола. Будь вы в городе, я объявил бы вас еретиком. Наказания здесь не столь строги, как в Риме, потому думается легче. Но соблазны сильнее. Такова плата. Это на случай, если вздумаете вернуться. Не знаю, как вас терпят там, в монастыре.
Стали прощаться, пожали друг другу руки, потом замешкались на мгновение и обнялись…
Не иначе, как под влиянием этой беседы, я сознательно поддался искушению. На пути через площадь я выпил кружку вина. Давние пристрастия сохраняют свою прелесть, если не следовать им сверх разумной меры. Последние деньги я заплатил за представление, тут же на площади выступали заезжие артисты. Я прошел в палатку, уселся на скамейку. Зрителей было немного, выступление шло вяло. Незаметно я задремал. Проснулся от звука колокольчика над ухом. И детский голосок пропел из-под маски.
Динь-дон, дилин дон,Кто-то в путь теперь собрался,С прежней жизнью рассчитался,И теперь свободен он…Дилин-дон, дин-дон…
Наступил последний день. Еще одна загадка ждала меня в большой лавке, пока мои спутники искали товар, а я бесцельно осматривался по сторонам. Я ощутил на себе взгляд. Хозяин, сидевший в углу на ковре, разглядывал меня с явным интересом. Перед ним стоял поднос с угощением, он пил и ел, глаза привычно трудились, следя за порядком. И я оказался в поле его внимания. Некоторое время мы разглядывали друг друга, я — с недоумением, он — с лукавой ухмылкой. Лицо показалось мне знакомым, но потребовало напряжения памяти. Не сразу, уже по пути домой, подхваченный горячим ветром пустыни, я, наконец, вспомнил. Лавочник был похож на давнего грека, выданного нами в Константинополь. Сходство было удивительным, но я и сейчас уверен, оттуда, из уготованного ему ада не возвращаются. Но вот теперь… Возможно, совпадение или родственное сходство, но как объяснить этот взгляд? Интерес к моей скромной особе? В конце концов я смирился с загадкой. Что бы там не было, пусть уходит.
С меня было достаточно. Я твердо знаю, что выбрал, и хочу вернуться. К звездному свету, стекающему с протянутой к нему руки, к пению, доносящемуся из церкви, к тишине, неслышным шагам и теням, растворенным к рассветном сумраке. К восходу солнца. К книгам и рукописям, к наблюдениям и размышлениям собственного ума. Меня не тревожат и не торопят, сам я не стремлюсь к затворничеству, по крайней мере, пока. Я хочу оставаться свободным, как учит меня бесценный Пелагий. Я не распространяюсь на его счет, чтобы не смущать простодушных. Пусть остаются, кем были и есть. Возможно, так и назначено, каждому по вере, а ощущение общего греха удерживает нас вместе из покорности и страха. Я готов принять, если так нужно для общего блага, для тех, кто не сомневается и знает готовый ответ, для всех, но не для себя. Кто сказал, что свобода легка и приятна? У нее горький привкус, я ощущаю, и она не насыщает. Я просто садовник, огородник, уборщик, если понадобится. Мне достаточно монастырской библиотеки, а работа для пропитания всегда найдется. И когда нибудь наступит другая жизнь и соединит меня с теми, кто памятен мне и дорог. И уже навсегда.
