самоуважения.
– Пытался, наверное, самоутвердиться, вернуть себе уважение, – сказал Тарасов, – убили его здесь. Одна пуля вошла в горло. Это и вызвало смерть. Четыре другие были выпущены уже в мертвого.
– Видимо, сильно убийца ненавидел этого Сичкаря, – сказал Казаринов.
– Или был очень возбужден.
– Значит, он первым выстрелом попал в горло.
– Стрелял с близкого расстояния, с шагов трех-четырех, – возразил Тарасов.
– Нет, он хорошо стреляет. В Бурмина он стрелял с двадцати семи метров и точно попал в висок. Кто-нибудь слышал выстрелы?
– Нет. Соседи ничего не слышали и никого не видели. Собака взяла след, но потеряла его на автобусной остановке. Водители автобусов, которые работали в интересующее нас время, опрошены. Ничего подозрительного они не заметили.
– Что дал обыск?
– Ничего. Есть две странные бумаги, не то письмо, не то куски дневника, я доложу.
– Пойду поговорю с женой. – Казаринов еще раз оглядел двор, дом. – Здравствуйте, Серафима Алексеевна.
– День добрый.
– Я подполковник КГБ Казаринов.
– Так чего вам нужно-то от меня? Убили человека, а теперь виновных ищете? По вашей милости он и в тюрьме столько лет отсидел…
– А вам известно, – голос Казаринова стал жестким, – что «безвинный» Викентий Сичкарь помогал немцам? Что он изменял Родине?
– Никому он не изменял, просто работал при немцах.
– Полицаем.
– Ну и что?
– Скажите, у Сичкаря были враги?
– Нет.
– Получал ли он письма с угрозами?
– Тоже нет.
– Приезжал ли к вам кто-нибудь, с кем Сичкарь был связан в Гродно при немцах?
– Землячка его Граджина Явич.
– Где она живет?
– В Целинограде.
– Когда вы ее видели последний раз?
– Она приезжала месяц тому назад.
– Катаев, – повернулся он к майору, – возьми людей и срочно в аэропорт. Поднимите полетные ведомости. Выясните, кто прилетал в Петропавловск московским, да и всеми остальными рейсами. Приблизительное время убийства известно, поэтому исходите из этой цифры.
– Есть. – Катаев направился к машине. Казаринов снова подошел к Барановой, присел на скамейку.
– О чем вы разговаривали?
– О чем мне с ней говорить? Она с Викентием по-польски говорила. Выпили они, она и рассказала о каком-то человеке. Мол, они-то пострадали, а он нет. И сейчас пост занимает. Сговаривались попугать его, чтобы деньги выманить.
– Вы говорите по-польски?
– Да нет, за восемнадцать лет понимать все стала, а говорю плохо.
– У вас есть адрес Явич?
– Я вам дам.
В управлении Тарасов положил перед Казариновым папку:
– Смотрите, – и ушел, а Казаринов начал внимательно читать протоколы допросов и всевозможные справки.
Судьба Сичкаря была обычной для человека, ставшего на путь предательства. И на суде он пытался оправдываться так же, как и все. Мол, призвали, мол, не стрелял, был шофером.
Нет, не простым шофером был Сичкарь. Возил он капитана Рискевича, начальника белорусского отдела «Зондер штаба-Р». Следствие не доказало его активного участия в карательных операциях. На суде Сичкарь все время повторял, что на его руках нет крови, забыв о том, что карательные акции готовились подразделением, в котором он служил.
Казаринову много раз приходилось читать подобные документы, и всегда в душе поднималось острое чувство ненависти, которое он старательно давил в себе, не давая эмоциям главенствовать над разумом. Смысл его службы заключался в объективности. Он, работая с документами, обязан был не только искать способы наказания человека, но и возможность его оправдания.
Объективность во всем и ко всем. Но все равно, читая документы, он не мог оправдать Сичкаря. И, думая о судьбе убитого, Казаринов вспоминал рассказ Тарасова о том, что Сичкарь уезжал в другие города и надевал чужие ордена.
Вот и фотография Сичкаря, найденная при обыске. Он стоит на фоне какого-то памятника в строгом темном костюме с наградами. Кстати, пиджак с ними изъят при обыске. Кажется, Тарасов говорил, что он висит в стенном шкафу в кабинете.
Казаринов открыл шкаф, снял с плечиков тяжелый, мелодично звякнувший медалями пиджак.
Ого! Неплохо. Скромностью Сичкарь не отличался. Решил стать героем и стал.
На правой стороне теснились три ордена Отечественной войны, один первой степени и два второй, ниже две Красные Звезды. Слева – два боевых Красных Знамени, две Славы – второй и третьей степени, медали.
Где же достал все это Сичкарь?
Казаринов взял показания Барановой: «Во время отпуска Сичкарь обязательно заезжал в Москву, где покупал у коллекционеров награды».
Казаринов еще раз взглянул на висевший на спинке стула пиджак с наградами и понял, что Сичкарь был приговорен не к пятнадцати годам. Нет. Он был приговорен к пожизненному позору. И эти отъезды, чужие награды были попыткой защититься от него.
А вот и письма или страницы из дневника.
«Сколько их по улицам ходит с колодками да медалями. Нараздавали наград почем зря. Как газету ни откроешь, так дают кому ни попадя.
Видеть их не могу. Меня немцы бронзовой медалью наградили, так я не бегал, как они. Господи! Жизнь до чего собачья. В чем моя вина-то! В чем? Им все легко сейчас говорить. А я молодой был. Есть хотел, пить хотел да баб любить…»
Дальше письмо обрывалось. Второе было немного длиннее.
«Граджинка приезжала. Серафима к родителям уехала в Тургай. Да и хорошо, а то мешала бы только. Я самогонки нагнал да настоял. Два дня мы с Граджинкой пили да плакали. Она пластинки старые привезла, купила по случаю в Целинограде. Мы под них в Гродно танцевали у Зои Стахуры. Время-то было какое! Молодые, с деньгами. Мне Граджинка нравилась. А она с Броником, приказчиком от Гурского, шлялась. Он при деньгах был. Подторговывал чем-то. Молодой да нахальный. Пластинка была. Там по-русски мужик пел про мальчика-боя. Любил я ее. Так Граджинка достала ее где-то и привезла. Крутили мы ее, пили и плакали.
Я ей рассказал, что в Саратове встретил Мишку Лосина, старшего полицая из Луно. Мы с ним пили два дня, он в весовой на рынке работает. Живет хорошо. А она мне говорит, что была в Москве, Броника видела, приказчика своего, он в машину садился. В «жигули» новенькие.
А мы? Чем мы-то хуже их? Только мы страдали и плакали, как птицы-чайки. А их, гадов, уберегла судьба. А их бы – как нас. На следствие, в тюрьму, на этап, на лесоповал.
Век не забуду, как солнце над морозной тайгой встает и от света его еще холоднее делается. Тут мы и решили сначала Броника достать.
Граджинка номер его машины запомнила, потом…»
На этом не то письмо, не то дневник обрывается. Бредовые, словно спьяну написанные строки. Но все же в этом бреду можно было проследить определенную логику,
