или «война вничью» – эти главные лозунги февральско-мартовских дней, по словам Троцкого, – встречают в армии «страшнейшее негодование». Такое суждение отнюдь не было только субъективным восприятием человека, желавшего видеть в действительности подтверждение своих личных взглядов.
Упомянутый Горев скажет, что все резолюции с фронта этого времени не отражали подлинных настроений и желаний солдатских масс, ибо они вырабатывались почти исключительно «армейской интеллигенцией» – теми «межеумочными» интеллигентами, которые, по характеристике Суханова, шли на поводу у «буржуазии». Шовинистический задор первых недель явился результатом планомерно организованной агитационной кампании. Резолюции повторяли как бы хорошо «заученный урок». Доля истины имеется в этих одновременно преувеличенных и упрощенных заключениях. Напр., интеллигентский характер процитированного выше обращения делегации пехотного полка в Совет несомненен. Была и некоторая директива из центра. Так, напр., Селивачев записывает 18 марта со слов приехавшего из Петербурга подп. Каминского, что желательно, чтобы «по организации комитетов те выносили резолюции о доверии Врем. правительству, подтверждая это телеграммами последнему, что необходимо как противовес Совету Р. и С. Д., видимо, желающему подорвать престиж правительства». Патриотические «заученные уроки», во всяком случае, не меньше показательны, чем всякие иные митинговые трафареты, свидетельствующие о настроениях противоположных363. Молниеносных результатов пропаганда не дает, если только она не падает на соответствующую почву и не находит среды, адекватной целям, которых стремится достигнуть. В первые дни после переворота организованной пропаганды на фронте не было, и тем не менее мы видели примеры довольно яркого проявления «военного задора».
Еще более характерными надо признать «шовинистические» проявления в запасных частях петербургского гарнизона, среди которого до переворота велась «пораженческая» пропаганда и который в дни переворота находился в непосредственном контакте с рабочими кругами, естественно более пропитанными крайностями Циммервальда. И несколько неожиданно Шляпников признает, что «буржуазии» и «оборонцам» и первое время на столичных митингах удалось создать «буквально погромное настроение против большевиков», т.е. против последовательного отрицания войны. Во время первых манифестаций воинских частей у Таврического дворца, т.е. манифестаций, которые не могли быть хорошо подготовлены и извне инспирированы (особенно «буржуазией»), на знаменах красовались лозунги: «Война до полной победы». По утверждению Суханова, депутат Скобелев, тов. пред. Совета, за какое-то неосторожное слово о войне «был чуть не поднят на штыки»; такая же судьба едва не постигла какую-то неизвестную большевичку, при приеме Родзянко запасного батальона Семеновского полка крикнувшую «долой войну». Таким образом «левый» мемуарист целиком подтверждает наблюдения «правого» мемуариста кн. Мансырева, засвидетельствовавшего, что в Петербурге разговоры против войны в первые дни вызывали негодование. Довольно знаменательно, что делегаты Московского Совета солд. деп. на собрании, где обсуждалась организация предполагаемой 12 марта общесоветской демонстрации мира, согласились в ней участвовать при условии, что не будет плакатов «долой войну» («Рус. Вед.»).
Сам Суханов в своих «записках» почувствовал бросающиеся в глаза натянутость и фальшь антивоенной характеристики массовых настроений и заговорил о «мужицко-казарменной» психологии – о той «толще атавизма» и «примитивного национализма», которые должна была преодолеть революция. Ведь этим все и сказано. Идеологическая платформа циммервальдцев всех оттенков была чужда психологии масс в момент, когда произошла революция, и нужно было время и благоприятствующие внешние условия для того, чтобы большевистская пропаганда, облачившись в ленинские формы, возымела надлежащее действие (см. «Золотой ключ»). В пределах марта обстановка была иная. Поэтому искусственным и рискованным представляется тезис, который пытается защитить военный историк Головин, принявший без критики фактическую канву троцкистской схемы. Я говорю о том «психически коллективном процессе отказа от борьбы», который якобы назрел в массах к моменту революции и осознать который мешала интеллигенции ее оторванность от низов – попытка идти наперекор стихии вела государство к гибели364.
С такой априорной характеристикой народных переживаний связывается столь же априорное суждение о примитивности патриотических устремлений масс, не понимавших государственного смысла слова «отечество». Ген. Селивачев в дневнике от 11 марта определил это так: «Ожидать счастливого окончания для нас войны невозможно… Выборный начальник “хам”, не зная России и не понимая ее исторических задач, несомненно будет рассуждать так, как и его гражданин-солдат, который знает только свою волость и ее только считает своим отечеством». Не поддаваясь соблазну сделать экскурс в область народной психологии, ограничимся лишь замечанием, что в ходячей формуле: «мы – пензенские, тамбовские или вятские», столь часто находящей себе место в мемуарных откликах365, в сущности, в гораздо большей степени проявляется фигуральное выражение довольно элементарной истины, что Российская империя в силу своих географических, топографических и экономических условий располагает огромными оборонительными ресурсами, которых нет в других европейских странах, – ресурсами, в борьбе с которыми может спасовать самая усовершенствованная военная техника. В дни Второй мировой войны фландрское поражение, предопределившее судьбу Парижа, означало для Франции катастрофу; захват 11 русских губерний (правда, польских, незначительных по размерам), в эпоху первого мирового катаклизма, никакой государственной катастрофы России не предвещал. Во времена Наполеона западноевропейская практика установила неизбежность капитуляции страны при захвате неприятелем столицы. Военный гений французского полководца не ожидал встретить иного в варварской Москве – надежды его оказались обманчивыми, и отнюдь даже не в силу особого народно-патриотического подъема (история 1812 года полна прозы). Означало ли это, что «Россия», как таковая, ничего не говорила крепостному населению, как якобы не говорила и через столетие народу, освобожденному от поместного ига? Отнюдь нет366.
Воспроизведем в виде иллюстрации довольно яркую сцену, описанную в мартовском дневнике 17-го года ген. Болдыревым. В Пскове 5 марта парад. Войска по «нелепому» распоряжению нач. гарнизона Ушакова выведены без оружия «в виде какой-то сборной команды». B глазах рябило от красных ленточек и флагов с надписью: «Да здравствует Свободная Россия». На месте собралась огромная толпа. Настроение, как сообщили в штаб, «крайне тревожное». Надо было найти выход для скопившейся энергии. И Болдырев своим зычным голосом, поздравив войска с переходом к новому государственному строю, крикнул: «Да здравствует Россия!» «Раздалось бешеное “ура”. Толпа ревела вместе с солдатами, чувствовалось, что… в этот момент толпу, опьяненную и взвинченную до последнего предела, легко можно было бросить и на подвиг, и на преступление…» После «нескольких горячих слов» Болдырев заявил, что главнокомандующий будет удивлен, видя войска на параде «безоружными», и приказал разойтись по квартирам и прибыть вновь в «положенном уставом виде». Ответ – «громовое “ура”». Парад состоялся. Говорил Рузский – «тихо, тепло, по-отечески». Его любили, и при отъезде ему была устроена овация и войсками, и народом, хотя «вензеля на его погонах с буквой Н как-то особенно
