– Родители твои, Максим, до войны, хорошо в Европе погуляли. В Бадене-Бадене, в Карлсбаде, в Ницце. Они оба красавцы были, хорошего воспитания, знали языки. Они таких людей обворовывали…, – бабушка указывала пальцем на потолок:
– У них по десятку паспортов имелось, с дворянскими титулами. Им в любой гостинице были рады. В тринадцатом году, в Париже, твой отец магазин Бушерона ограбил. Громкое дело было, все газеты написали. Летом пятнадцатого, батюшка твой сел. Ты осенью родился, через два года Михаила выпустили, а потом…, – Любовь Григорьевна вздыхала.
Два года она разыскивала подельников сына, собирая сведения о тех, кто пропал в суматохе бунта. Волкова нашла почти всех, в тюрьмах, на кладбищах, или получив сведения из-за границы. Только об одном человеке ничего известно не было. Осенью девятнадцатого, после разгрома банды, он пропал, как сквозь землю провалился. У Любови Григорьевны имелось его словесное описание. Вора звали Семен, а фамилии его никто не знал. Вчитываясь в приметы неизвестного, Любовь Григорьевна задумалась. Сын рассказывал ей о камере в Бутырках. Во время бунта пятого года Михаил сидел со знаменитым Горским. Потом администрация отделила уголовников от политических. Горского перевели к Семену Воронову, бомбисту, ждавшему виселицы за взрыв в здании петербургского суда.
– Высокий, – читала Любовь Григорьевна, – широкоплечий, волосы каштановые, глаза синие. Хороший голос, любил петь…., – прочитав в «Московских ведомостях», о взрыве в столичном суде, она вспомнила невысокого, легкого юношу, с красивой улыбкой. Любовь Григорьевна перекрестилась:
– Господи, даруй рабу божьему Николаю и рабе божией Наталии вечный покой, и прости им прегрешения их. Какие прегрешения…, – горько сказала Любовь Федоровна:
– Написано в некрологе, что более гуманного судьи российская юстиция не видела, и вряд ли увидит. Жена его сиротские дома опекала, больницы, церкви строила, пусть и никонианские…, – госпожа Воронцова-Вельяминова была единственной дочерью крупного уральского промышленника, установившего на заводах восьмичасовой рабочий день. На предприятиях Ларионовых весь персонал, от сторожа до главного инженера, получал трехнедельный, оплачиваемый отпуск.
Любовь Григорьевна затянулась папиросой.
В некрологе говорилось, что у Воронцовых-Вельяминовых остался единственный сын, Михаил, студент юридического факультета, чудом избежавший взрыва. Ее, все равно, что-то беспокоило. Любовь Григорьевна поехала на Воздвиженку, в публичную Румянцевскую библиотеку, читательский билет которой у Волковой имелся с прошлого века. Она сидела, с блокнотом, над «Санкт-Петербургскими ведомостями».
У Воронцовых-Вельяминовых было два сына. Старшего звали Арсений, а младшего Михаил. Она нашла имя Николая Воронцова-Вельяминова в адрес-календаре столицы. В начале века, за два года до первого бунта, семья жила на Петроградской стороне. Арсений значился студентом первого курса Технологического института. Михаил был его на два года младше и ходил в гимназию. Любовь Григорьевна попросила принести бесовский листок, как она называла «Правду». Комиссар Семен Воронов погиб в двадцатом году, на Перекопе. Остальное оказалось просто. Она даже узнала, в каком детском доме живут его сыновья.
Она говорила медленно, иногда останавливаясь, чтобы глотнуть воздуха. Любовь Григорьевна пошевелила рукой: «Вечерку принеси». Максим, не веря тому, что услышал, положил бабушке на колени газету. Длинный палец уткнулся в фото:
– Он, и у него брат есть, Петр. Ты помни…, – газета упала на пол, рука задвигалась, – помни. За родителей надо отомстить…, – в свете настольной лампы, под зеленым абажуром, безмятежно улыбался майор Воронов. Посмотрев в медленно тускнеющие, голубые, обрамленные морщинами глаза, Максим кивнул. Любовь Григорьевна покусала губы:
– Они не знают, чьи дети, наверняка. Их дед достойным человеком был, – старуха помолчала:
– Отец их, родителей своих убил, твоих родителей. Отомсти…, – Любовь Григорьевна слабо застонала:
– Воды мне дай…, – Максим побежал на кухню. Воды ей не хотелось, но Любовь Григорьевна не собиралась доставать кольцо при внуке. Оно было зашито в белье, женщина никогда не расставалась с драгоценностью. Она подпорола длинным ногтем нитки:
– Дзержинский не стал личный досмотр мне устраивать, старухе семидесяти лет. И очень хорошо, на мне тогда не только кольцо хранилось…, – Максим поднес к ее губам воду. Заставив себя дышать ровно, бабушка что-то вложила в его руку:
– Твой дед мне подарил. Отдай той, кого полюбишь. Иди сюда…, – попросила бабушка. Опустившись на ковер, Максим положил голову ей на колени. Он тихо плакал, знакомая, ласковая рука поглаживала его волосы. Кольцо было на женский палец. Змея из белого золота раскрывала пасть, держа сверкающий бриллиант. Глаза у змейки были темно-синие, сапфировые, тело усеивали мелкие алмазы.
– Той, кого полюбишь, мой хороший…, – услышал он голос бабушки:
– Не плачь, не надо, мальчик мой. Ты справишься, Волк…, – Максим обнял бабушку. Он чувствовал, как медленно, слабо бьется ее сердце, прижимался мокрой щекой к ее холодеющему лицу.
– Волк…, – шепнула она, – прощай, мой мальчик…, – морщинистые, бледные веки дрогнули. Она дернулась, седая голова свесилась набок. Максим, подавил рыдание: «Я все сделаю, бабушка». Патефонная пластинка все еще крутилась.
Он повесил кольцо на цепочку, рядом с простым, старообрядческим крестом. Волк никогда не снимал распятие. На зоне он немало отсидел в бараке усиленного режима, отказываясь отдать крест чекистам. Надо было перенести бабушку в спальню и зажечь свечу. Утром он хотел пойти в Покровский собор, попросить кого-то из тайных монахинь, прийти для чтения Псалтыря, и поговорить со священником о погребении. Потом требовалось переступить порог милиции, чтобы легавые выдали справку о смерти.
Еще надо было добраться до майора Степана Воронова, и разыскать его брата, но здесь Волк затруднений не предвидел. Он устроил бабушку в спальне. Перед иконами переливалась лампада, слабо пахло парижскими духами. Любовь Григорьевна и после переворота покупала флаконы у спекулянтов. Максим едва успел закрыть бабушке глаза и перекреститься. В передней зажужжал звонок. Вздохнув, он пошел открывать дверь.
Пожилая, слепая женщина, жившая в деревянной, хлипкой пристройке, в Сокольниках, весь день беспокоилась. Обычно она сидела на сундуке, подняв причесанную на прямой пробор голову, шевеля губами. Однако сегодня ее спутница заметила, как слепая водит руками, будто ищет что-то. Горела буржуйка, в каморке было сыро, за стенами билась метель. Слепая указала на икону Богоматери, в красном углу. Получив образ, она затихла. Женщина принесла ужин, кашу с хлебом. Слепая велела: «Одевайся».
Женщина удивилась. Дом был безопасным, их приютили всего несколько недель назад. К слепой, как всегда, приходили люди, но милиция еще о них не узнала. Не было нужды искать другое пристанище.
Слепая, неожиданно, мягко улыбнулась: «Мы вернемся. Надо поехать, ненадолго».
– Матушка, – вздохнула женщина, – куда? Вечер на дворе, метель…, – у слепой не было глаз, только веки. Ходить она не могла, каждый переезд был труден, требовалось искать извозчика, из немногих сохранившихся. На автомобиль у них денег не было.
– Надо, – твердо повторила слепая:
– Поедем, голубушка…, – одевая слепую, она услышала неразборчивый шепот:
– Она бы не поехала, наверняка. А я поеду. Впрочем, нельзя об умерших людях такое говорить…, – слепая велела спутнице взять Псалтырь. Извозчик, у новой станции метрополитена, в Сокольниках, оказался добрым человеком. Он помог устроить слепую на сиденье. Мокрый снег бил в лицо, она нахохлилась, подняв воротник старого, потрепанного пальто, закутавшись в шаль. Женщина поняла, что не знает, куда ехать: «Матушка…»
– Хлебников переулок, в Рогожской слободе, – попросила слепая. Извозчик буркнул: «Через весь город тащиться».
Лошадь мерно цокала копытами. Древняя пролетка держалась у края тротуара, ее обгоняли машины и грузовики. Слабо мерцали электрические фонари. Слепая держала за руку спутницу:
– Я жила у нее, несколько недель, тем годом. Хорошая женщина, упокой Господи душу ее, – слепая перекрестилась, – в старой вере крепка была…, – слепая хотела почитать Псалтырь по рабе божией, усопшей Любови, и удостовериться, что с мальчиком все будет в порядке.
– Я ему скажу…, – снег бил в лицо, – скажу, что все в руке Божией. Она тоже, наверное, это поняла, перед смертью. Зачем все было…, – думая о той, что умерла перед ее рождением, слепая почувствовала боль:
– Она считала, что Господу помогает. Получилось, что люди умерли, невинные. И опять погибали. Сколько горя, сколько страданий, – слепая покачала головой, – и сколько случится. Пусть их меньше будет…, – пролетка раскачивалась.
