Получив от нас одно из писем, он очень доволен и не укоряет за задержку ответа. Наоборот: «Драгоценнейшие друзья, Аза Алибековна и Алексей Федорович. Ваше классическое и одновременно романтическое письмо, Ваша телепатия и симпатия нас прямо окрылили. Жива преемственность от Икара до Пикара. Серебром звенят все звенья золотой цепи истории».
И тут же: «У меня имеются грустные стихи:
Снег сгребают год за годом,И теперь, как в старину.Люди делают погоду,Люди делают весну.
А того не замечают,Ускоряя года бег,Что, как лед, и сами стают,Испаряются, как снег.
Но минор противопоказан, будем в мажоре!.. И все же, хотя gaudeamus, стареем. Но стараемся не поддаваться. А 1976 — кратен 8,13,19. Это мне, начетчику чисел, много говорит. Вступаем в последнюю четверть века 20-го. Это — впервые. Прямо удивительно. Сердечный и душевный привет.
Ваш с любовью и Любовью Григорьевной М. Альтман» (12/1–1976).
Иной раз письмо изобилует стихотворными строчками, и автор письма признается: «А в последнее время я много балуюсь стихами, которые мне даже снятся. Вот пример:
Вечное возвращение
IВсех планет орбиты — круговые,Жизнь любая — прежний пересказ:На земле живу я не впервыеИ, наверно, не в последний раз. IIВ древнем тексте встретившись нежданноС очень точной „из меня“ цитатой,Понял я, что, как это ни странно,На земле я был уже когда-то.
И еще:
На смену ПегасуНа пенсии, по старости, Пегас,И в наши дни поэт порой пилот,Кому, чтобы подняться на Парнас,Сподручнее не конь, а самолет?
И еще:
Amo quia absurdumВ бога слепого веруя слепоС сердцем безумным, а, может быть, мудрым,Я и люблю, — потому что неясноAmo — quia absurdum.
И еще:
Не сетуйНе сетуй, мудрый (так уж в мире водится),Обхаживая глупого тирана:И солнцу проходить приходитсяЧерез созвездие Барана.
И еще:
ЛеньНе грущу, что навестилаИ меня безделья лень:Солнце, уж на что светило,А не каждый светит день.
И т. д., и т. п. Всех краткостиший не напишешь: их (похвастаюсь) у меня больше шестисот» (22/XII — 1971).
И все это в одном письме, а писем много в нашем архиве и стихов много. Моисей Семенович ленью не страдал.
Хотели мы в свою очередь поздравить его. Готовился, как мы узнали из письма Кс. Мих. Колобовой, юбилей, и хотели подготовить машинописный сборник (а вдруг потом напечатают, издадут?), собирали статьи. Мы с Алексеем Федоровичем откликнулись тотчас. Алексей Федорович, по-моему, послал нечто о символе (его книга «Проблема символа и реалистическое искусство» вышла в 1976 году), а я — о пушкинских известных элегических стихах «Царскосельская статуя» («Урну с водой уронив об утес ее дева разбила»). Впрочем, за давностью лет могу и ошибиться, но что пушкинская тема была — совершенно точно.
Не помню, чем вся эта сложная эпопея закончилась. Вскоре скончалась Любовь Григорьевна. Моисей Семенович пережил ее на двенадцать лет. Очень они любили друг друга. Недаром же он писал Amo quia absurdum. Сердце у него было и безумное, и мудрое[345].
Изучая через десятки лет структуралистские методы в языкознании, А. Ф. вновь занялся проблемами философии языка, возобновил то, что давно пришлось отложить, но теперь уже на новых основаниях, с новыми целями. Как раз, очень своевременно, в шестидесятые годы появился у нас выдающийся лингвист, Энвер Ахмедович Макаев, член редколлегии журнала «Вопросы языкознания», где Алексей Федорович напечатал статьи о своем понимании математической лингвистики. Вскоре Алексей Федорович выпустил в издательстве своего института книгу «Введение в общую теорию языковых моделей» (1968), которую почти через сорок лет переиздало известное издательство УРСС в серии «История лингвофилософской мысли» (2004).
Э. А. Макаев пришел впервые к нам со своим докторантом Марком Михайловичем Маковским[346], а затем уже приходил и один. Беседы всегда интеллектуальные, философия языка. Энвер Ахмедович моложе Алексея Федоровича лет на 25, другое поколение, но образование блестящее, в двенадцать лет уже читал Канта «Критику чистого разума» по-немецки. Милиционер, увидев на улице мальчика в очках с книгой, спросил: «Скажите, а Вы ненормальный?» — один из любимых рассказов Энвера Ахмедовича. Юношей Энвер Ахмедович познакомился с Андреем Белым — оказалась любовь на всю жизнь. К тому же Энвер Ахмедович великолепный музыкант. И символист. Все, что дорого Лосеву, близко и родственно Макаеву. Помню, как после выхода статьи в «Вопросах языкознания» (1965) на следующий день, в 12 часов дня, когда Алексей Федорович еще не встал после бессонной ночи, вбегает Энвер Ахмедович с двумя бутылками вина. Я едва его удержала. Алексей Федорович наконец вышел, и они расцеловались. Потом вышли еще две статьи в «Вопросах языкознания», опять-таки с проблемой соотношения структуральной и классической лингвистики. Они имели заметный резонанс, мне об этом лично говорил во Львове известный литературовед, председатель Ученого совета и давний знакомый Алексея Федоровича, профессор Алексей Владимирович Чичерин.
Энвер Ахмедович был великий знаток символизма. На вечере в Доме ученых, посвященном 85-летию А. Ф. Лосева, 9 декабря 1976 года Энвер Ахмедович выступил с докладом на тему о символизме, так как в этом году вышла книга Алексея Федоровича «Проблема символа и реалистическое искусство». Энвера Ахмедовича слушали, затаив дыхание, люди стояли в проходе, в коридорах. Председатель, профессор А. В. Гулыга, всем давал на доклад 15 минут. Общая тема всего собрания «Традиция в истории культуры», и доклады, прочитанные на вечере, вошли в напечатанный и красиво изданный сборник. Энвер Ахмедович выступал минут 30–35. Его просили продолжать, никак не отпускали, но Энвер Ахмедович скромно вернулся на свое место. Все мы надеялись, что Энвер Ахмедович подаст статью в готовящееся издание. Не тут-то было. Он с невероятным упрямством решительно отказался. И книга вышла в 1978 году, но Макаев в ней отсутствовал. Почему он отказался, что им двигало? Вряд ли боялся — тема запретная. Это Лосев — человек отчаянный. А может быть, решил — я лингвист, и не мое дело быть в кругу литературоведов. Кто его знает? Человек он был особенный, особняком стоял и ровно в 60 лет ушел из Института языкознания, академического, где все его почитали, на пенсию, хотя принимал дома, консультировал и давал советы, но только достойным. Знал он новые языки блестяще (на международные конгрессы не ездил, а посылал на всех языках только тезисы — банкет не терпел, дворянин и княжеский сын, не хватало еще советские анкеты кагэбэшные заполнять). У нас дома как-то выступил по-шведски, Маковский — на древнеанглийском диалекте, Алексей Федорович по-гречески. Так пили чай. Но Энвер Ахмедович прекрасно знал языки древние и умел шутить. Он однажды перефразировал 238–269 строки Горация (Ars poetica), где вместо слов «vos exemplaria graeca» — читайте днем и ночью, он произнес: «Lossevia nocturna versate manu, versate diuma» — «Днем и ночью читайте творения Лосева». Моя племянница Елена успела запечатлеть на камеру свою беседу с Энвером Ахмедовичем — целый час рассуждал об Андрее Белом, докторе Штейнере, Эмилии Карловиче Метнере и всех драматических коллизиях. Слушали на вечере памяти Макаева в «Доме А. Ф. Лосева» (4 апреля 2006 года) с огромным интересом и даже аплодировали, как живому собеседнику. Книжная коллекция Энвера Ахмедовича украшает библиотеку «Дома А. Ф. Лосева».
В те же 1960-е на нашем горизонте еще одна совсем непростая фигура — Себастьян Шаумян, доктор филологических наук, один из главных структуралистов (Алексей Федорович их здорово критиковал, но и видел в них полезные, интересные для себя идеи), да еще секретарь парткома в Институте русского языка Академии наук. Это племянник известного большевика, революционера Степана Шаумяна, одного из 26 Бакинских комиссаров, расстрелянных белыми. Оказалось, что я, доцент Московского областного пединститута им. Крупской, преподавала студентке вечернего отделения (а вечерники по возрасту старше тех, кто на дневном, и серьезнее), очень любознательной, по имени Мария Васильевна, которая не раз задавала мне разные вопросы по латинскому и греческому языкам по просьбе своего мужа. И мужем-то оказался (как потом выяснили) Себастьян Шаумян (она называла его мне Сережей — для наивной конспирации?). Так я заочно познакомилась с молодым Шаумяном. А к нам с Алексеем Федоровичем уже приходил солидный ученый, с которым велись у Алексея Федоровича замысловатые беседы — оба ведь блестящие логики и философы языка. И вдруг в начале семидесятых Шаумян эмигрировал в Соединенные Штаты. Все удивлялись — зачем? Почему? Человек зрелый, здесь у него прекрасное положение, партком и т. д. и т. п. А он взял и уехал с семьей и библиотекой — разрешили. Все думали — кому он там нужен, в этой Америке? А он через много лет стал приезжать к нам на «Лосевские чтения», на международные конференции, на российские конгрессы философов. Стал почетным профессором Йельского университета, где у него свой дом, свой сад, где за ним ухаживает Мария Васильевна и где он издает книгу за книгой. И особенно подружился Себастьян Константинович с моей племянницей Еленой. Трогательно смотреть, как она ухаживает за этим старцем, а он всем доказывает свою независимость, самостоятельность и принципиальность — и в науке, и в жизни. Удивительный человек и горячий почитатель незабываемого его собеседника, логика и диалектика (как он сам) Алексея Федоровича Лосева[347].
