— Смешная мама, но все, что она говорила, было верным и справедливым. Отца я не видела с тех пор, как он ушел. Да и какой он отец? Так, перекати-поле: нашел свое счастье с буфетчицей из города Киева. Должно быть, остался доволен: достаток и уход по первому разряду. Все-таки снисхождение сделал — специалист с высшим техническим образованием. Вот эти доводы и перетянули... Через полгода мы расписались. Что там дальше? «Я самый счастливый человек в мире, я женат на Ирине! Я никогда не мечтал о подобном счастье: утро начинается с мысли о ней, и засыпая, я шепчу ее имя. Да и ночью, когда я сплю, чувство радости не проходит. Вспоминаю того самого П.П.Ж. из «Гранатового браслета» и сочувствую ему — он так и не узнал счастья взаимной любви. Хотя, по-своему, тоже был счастлив, любя. Ведь, если подумать, какое это счастье встретить единственную женщину, созданную природой для тебя одного! Если руководствоваться теорией вероятности, то шансы не только равны нулю, а скорее какой-то огромной отрицательной величине. Значит, любовь — это чудо, такое же, как волшебная лампа Аладдина. Я молюсь за нее, за мою любовь, пусть она будет долгой и неугасаемой. И если понадобится, то я защищу ее своей жизнью. Спасибо тебе, любимая, что ты не отвергла меня, что ты принесла мне ту радость, которую я бы никогда не узнал, не будь тебя и не случись чудо. Люблю тебя!»
Ирина Александровна отложила дневник и вздохнула, словно ей перестало хватать воздуха. Слова Бориса звучали так, будто он только что их произнес, она слышала все самые мельчайшие оттенки его чуть хрипловатого голоса.
— Интересно, знал ли он, что я не люблю его? Наверное нет, иначе бы стал презирать, ведь он любил и не замечал, что я приняла его любовь, как необходимый атрибут нашей жизни. Слава богу, что он никогда не знал об этом и умер счастливым. Ведь он умер сразу, без мучений. Почему все-таки он в те дни был какой-то сам не свой? А вдруг он объяснил это в своем дневнике? Может быть, причина была во мне и он почувствовал мою холодность? Не стоит причинять себе боль через столько лет, но я не успокоюсь, пока не прочту страницы, связанные с его последними днями. Отчего-то страшно, будто я сейчас прикоснусь к какой-то тайне. Скорее бы приехал Виталий, мне станет спокойнее.
Ирина Александровна полистала несколько тетрадей и, наконец, нашла нужную. «В мою жизнь вошло что-то страшное и непонятное, будто все происходит во сне. Кто он, этот человек, преследующий меня постоянно? Он ждет меня на улице, когда я выхожу из Академии, он провожает меня до остановки и уговаривает оставить Ирину. Когда он подошел ко мне первый раз, я подумал, что он больной, но он совсем не похож на сумасшедшего. Я спросил, по какому праву он смеет говорить мне подобные вещи? «По праву сильного человека, который даст ей в сто раз больше. Это вы не по праву завладели ей,— добавил он,— и еще, я люблю ее. Я увидел ее на улице и понял, что это моя женщина!» — «Я тоже люблю свою жену.—закричал я,— с какой стати я должен отказываться от ее. —Вы все равно сделаете это»— <Вы угрожаете мне?, «Нет,— мягко сказал, лучше если сами сделаете это.
Я полезла в эту память неподготовленной к встрече с прошлым. Это ошибка, и мне кажется что если я переверну еще одну страницу, то умру от страха. Я не знаю чего боюсь, но мне очень страшно. Даже стыдно сознаться себе самой, как я трушу. А вдруг Борис подумал, что я изменяла ему с этим, неизвестным мне, человеком, и покончил с собой? Тогда все станет еще страшней, я не перенесу этого и вся моя будущая жизнь превратится в муку, в клубок вины перед Борисом.
Лихорадочной рукой Ирина Александровна перевернула страницу дневника. «Он опять появился, этот человек. Встречу с ним на этот раз я воспринял как роковую неизбежность.
— Что вам от меня нужно?— спросил я пересохшим горлом.
— От вас ничего,— умехнулся он,— я же вам говорил, что вы не пара Ирине. И все. И просил вас оставить ее, под любым предлогом. Лучше, конечно, вам навсегда уехать из этих мест. Так будет надёжнее и спокойнее всем, и самое главное — вам. Ведь вы не хотите, чтобы из-за вас с кем-нибудь из дорогих вам людей случилось несчастье?
— Вы мерзавец,— ответил я, и у меня на какое-то мгновение помутилось в голове, я по-настоящему испугался за Ирину и Аленку и главное — поверил, что он может выполнить свою угрозу.
— Вот видите, вы почти согласны,— мягко сказал он,— вы испугались, значит, вы не допустите несчастья. И хорошо, что вы испугались не за себя. Это самое последнее дело — бояться за себя. Значит, мы можем обо всем договориться?
— О чем вы?— спросил я не придя еще в себя.
— Все о том же.—
ПРИЗРАК
Ремизов пронзительно в упор посмотрел на Плахова, вложив в этот взгляд природную гипнотическую силу. Он тренировал его годами, оттачивая грани и оттенки, как амстердамский мастер выводит на алмазе бриллиантовую россыпь геометрических сторон. В работе Ремизова все было подчинено одной цели — проникнуть в душевный мир пациента, вызвать доверие, подчинить трезвой сильной воле, усыпить смятение и тревогу, и найти причину коррозии психики, чтобы в дальнейшем, располагая совокупностью объективных данных, остановить разрушающую мозг болезнь.
Плахов наткнулся на взгляд Ремизова, неуютно поежился, стараясь подсознательно отодвинуться в сторону, потом принял его и послушно пошел по невидимой нити, как дикий зверек, попавший в свет автомобильных фар. И сразу испытал облегчение: он был не одинок в своем тягостном состоянии, это вселяло надежду — может все не так страшно и обойдется, и еще день—два, восстановится покой и прежнее душевное и физическое равновесие. Ремизов потрогал нервными чуткими пальцами лоб сидящего рядом Плахова, пробежал ими по его лицу, потом плавно отвел руку в сторону: Плахов загипнотизированно посмотрел туда же. Убрав руку, Ремизов принял прежнее положение и на какое-то время задумался, развивая мысленно дальнейшую тактику общения с Плаховым: случай, с одной стороны, был классический, а с другой, по некоторым параметрам — не укладывался в схему, и хотя Ремизов был уверен в том, что любые схемы изученных и описанных болезней условны, все же признавал, что они необходимы и, в основном, должны охватывать совокупность признаков заболевания. Теперь Плахову нужен обстоятельный, внушающий доверие, разговор.
— Вы не могли бы, Петр Борисович, припомнить, чем болели?
— За все почти сорок лет?
— Да, что помните.
— В детстве я болел часто, в основном простуды. Из инфекционных — только свинка. Нет, кажется, еще скарлатина.
— Ушибы, травмы?
— Однажды сломал руку: полез через забор за волейбольным мячом.
— По ночам не кричали?
— Нет.
— Страх испытывали?
— Да: в раннем детстве мерещилось, что ковер на стене по вечерам превращается в чудовище, которое хочет меня утащить. Тогда я укрывался одеялом с головой. Так и засыпал. Было время, когда мне казалось, будто у меня становятся огромными руки, голова, губы, что я могу запросто раздвинуть руками стены, а губами охватить весь дом.
— Долго это продолжалось?
— Нет, я научился самостоятельно гасить такие приступы, понимая, что подобное состояние таит в себе опасность, нельзя искусственно наслаждаться своей кажущейся огромностью. Я умел выключать себя. Продолжалось это около года. Да, еще, как-то в декабре мне вдруг неожиданно захотелось, чтобы пришла весна: мгновенно, без промедления! Я ощутил запах талого снега, гнилость запревшей земли, услышал крик птицы. Я закрыл глаза и грезил минуту или две, руки мои чувствовали тугую волну теплого упругого ветра, мне хотелось крикнуть, убежать за город и упасть в ожившую траву. Когда я пришел в себя и увидел замороженный снег, серый безысходный день, безучастные пустые глаза прохожих, то едва не сошел с ума. Мне пришлось усилием воли затормозить провал в безумие.
— С чем вы это связываете?
— Не знаю, помню, что я сильно уставал: принял отдел, ну и, сами понимаете,— новый коллектив, незнакомая прежде работа. Вернее, не так: незнакомые масштабы, в профессиональном отношении работа не изменилась.
