Еще о письмах. Я глубоко убежден, что роман, что нет нужды обращаться к обреченному на смерть жанру, что никакой талант не должен быть загублен на придумывании жизни, на выдумывании ситуации.
Биографии Моруа — это только палимпсеста — попытка высунуть нос из литературной тюрьмы, роман мертв, но голос документа будет звучать всегда, вечно.
Эта история — не только позволит изучить эпоху — надеть намордник на эпоху.
Желябов, Перова, которую, конечно, знала Климова.
Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову
Дорогой Варлам Тихонович,
решила написать Вам — по телефону не объяснишь, а Вы торопите. Я только что прочитала рассказ. Буду говорить, как всегда, прямо.
1. Думаю, что Вы абсолютно вольны писать, как и что Вам кажется правильным, не мне Вам указывать, я могу только благодарить Вас. Если все же указываю, то под Вашим давлением.
2. По-моему, из того что царапало меня, Вы ровно ничего не изменили, разве что сократили. Я придаю значение не существованию брачных отношений между Н.С. и Соколовым, потому что в этом был высокий момент этих отношений. Умирая, в бреду, она продиктовала знакомой «Сказку о красном цветке», об этом. Красный цветок — идея, ради которой и она и Соколов отказались от самого дорогого, друг от друга. Из всех ее жертв это была самая трудная и высокая. К сожалению, текст этой сказки пропал, но я читала ее и помню, что она меня поразила именно этим.
3. Я просила не характеризовать совершенно неизвестного Вам человека, моего отца. Н.С. была не из тех, кто ищет мужа, замужество, Вы не подумали, что чем-то он должен был увлечь ее? Он был человеком умным, остроумным, сильным, сам сделавший себя интеллигентным, то есть своей волей и жаждой культуры перешедший те несколько веков культуры, которую Н.С. получила с молоком матери без всякого усилия. От него у меня и во мне русские поэты. Если бы он был обыкновенным, он не сидел бы несколько раз при царе и дважды после.
4. Дружбы с Тарасовой не было. Было товарищество, общее дело, среда, в которую влилась Тарасова. Она самобытный человек, но далекий по уровню от Н.С. бесконечно. Об отношениях, вернее не отношениях с Савинковыми Вы тоже ничего не знаете, а есть люди, которые помнят о том, как он за ней ухаживал, какие надежды возлагал и так далее. Они были в одной тесной компании в Ницце.
5. Терентьева, может быть, жива, она была подругой Н.С. Зачем утверждать, что нет переписки и встреч, когда Климова была в эмиграции, а Терентьева на каторге до революции? А вообще друзей у Н.С. было очень много, они много лет неожиданно попадались на моем пути.
6. «Нашла ли себя Надежда Терентьева? Нет». Откуда Вы знаете? Она занимала какой-то большой пост и, может быть, нашла себя.
7. Самое главное. Я решительно не согласна с последней страницей и каюсь в том, что так поразительно неточно передала Вам об этом случае. Это клевета и на подругу с детства, которая нехотя, только ради Н.С. купила у меня медаль, и на меня. Я ни у кого, ни у одного родственника (а их у меня много) ни разу никогда не попросила помощи. Я приходила к ним и рассказывала о своих злоключениях так, что все долго смеялись со мной, и, когда осторожно спрашивали: «Ты голодна?» Я отвечала: «Уже обедала». — «Ночевать есть где?» — «Есть». Я ни разу у них, а они меня любят, не ночевала, предпочитая Казанский вокзал, зная, что они боятся… Мне редко приходилось туда идти, потому что были друзья, в том числе Лидия Максимовна,[292] которые предлагали мне это с радостью. Как плохо Вы меня знаете, представляя себе, как я в рваной телогрейке брожу по старым друзьям Н.С., выпрашивая помощь. Я думала это недоразумение, Вы не поняли, что этого не могло быть, но сейчас убедилась, что Вы обязательно хотите включить эту небылицу, и потому говорю Вам, что мне в сто раз ближе блатная поговорка: «Легче украсть, чем просить», и повторяю: никогда, нигде, ни в какое самое тяжелое время я ни у кого ничего не просила. Поймите, ради Бога, что этой чувствительной историей Вы не только извращаете действительность, не только порочите человека, желавшего мне добра, а унижаете меня. По рассказу вообще получается, что я пришла клянчить помощь у незнакомого человека. А Вы были на это способны?
Вот мои «мысли». Все, кроме пункта 7, на Ваше усмотрение.
Жму руку, Я. Столярова.
3. V.66
В.Т. Шаламов — Н.И. Столяровой
Москва, 6 мая 1966 г.
Дорогая Наталья Ивановна.
Наконец зазвучал настоящий человеческий голос.
Мы поговорим подробно.
Жму Вашу руку.
Ваш В. Шаламов
Н.И. Столярова — В. Т. Шаламову
Дорогой Варлам Тихонович, простите за машинку, за мятую бумагу (другой нет) и за опоздание. Я очень тороплюсь с работой одной. Вы задали мне трудную задачу, не вспоминала я на операционном столе аккуратно год за годом, мыслю я не литературно. Задавлена я была безвыходностью своего положения, тяжелой скучной работой, полным отсутствием друзей и живого слова и сознанием, что для всего, что я имею — кров, хлеб и тяжелый сон, — жить не стоит. В лагере, несмотря на смерть многих близких, был обмен и была надежда. Замучили также вызовы в МВД за много километров пешком то меня, то мужа.
Потому скажу Вам о каких-то обрывках впечатлений, а там смотрите сами. Мне не очень приятно, что Вы меня припутали в свой рассказ, решительно я в нем ни при чем, и если бы Вы не назвали мать, то и могли бы придумывать все что угодно.
1937: перед арестом тяжкое ощущение петли, затягивающейся на шее, трудное общение с людьми, одиночество. Следователь, читавший мои дневники, имел умное и доброе лицо и хотел мне добра. О его расстреле узнала случайно в лагере.
1938: тюрьма, моя расплывчатость и страх превращаются в сопротивление и ненависть к определенной касте. (Надеюсь, Вы понимаете что никаких розовых очков у меня вообще не было, никакая вера не рушилась, наоборот, укрепилась вера в человеческое в людях, в товарищах моих.) Деталь: Томская, узнав, что все три сына получили 10 лет одиночного заключения, берет себя за седую косу и колотит своей головой нары. Этап. Лагерь. Голод.
1939–1945 — лагерь, люди-тени, голод, карцеры и т. д….
1946: ни малейшего страха свободы, нетерпеливое ожидание ее и легкое презрение к тем, кто оседает тут рядом, в Караганде, из страха свободы. Упорно год добивалась, чтобы отпустили без назначения в определенный район; Москва и полгода жизни в Москве после подписания бумаги о выезде в 24 часа.
1946–1947 — долгие дороги, вокзалы с ночевкой на полу, переселение народов, поиски работы, отказ, голод. Выручают друзья в разных городах, и — медаль. Унизительная сцена в Луге в артели по изготовлению варежек для офицеров, куда почти взяли было: «хотела проникнуть, втереться в наш коллектив!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
