— Наслаждение чувствовать себя обесчещенной.
И по этому ответу я понял, что она не лишена известной тонкости чувств. Я полагаю, что кое-кто из наших министров тоже не лишен этой тонкости, и если я когда-нибудь выступлю против них, то лишь затем, чтобы приятно пощекотать их пороки и бесстыдство. Но зачем мешкать, зачем откладывать осуществление столь блестящего замысла? Сейчас же спрошу у господина Блезо писчей бумаги и сяду писать первую главу новой «Менипповой сатиры».
Он уже протянул было руку к удивленному г-ну Блезо, но Жан Гибу быстрым движением остановил его.
— Поберегите этот превосходный замысел для Голландии, господин аббат,— сказал он,— и поедемте со мной в Амстердам, я вас пристрою к какому-нибудь торговцу лимонадом или к содержателю банного заведения. Там вы будете свободны и сможете по ночам писать свою «Мениппову сатиру»,— вы примоститесь на одном конце стола, а на другом я буду сочинять свои памфлеты. Они будут полны яда и — кто знает? — быть может, мы общими усилиями и добьемся перемен у нас в королевстве. Роль памфлетистов в падении государств гораздо значительнее, чем это кажется: они подготовляют катаклизм, а восставший народ совершает его.
Какое это было бы торжество,— прибавил он свистящим голосом, стиснув свои черные зубы, изъеденные желчной слюной,— какая радость, если бы мне удалось сокрушить одного из тех министров, которые из подлой трусости заточили меня в Бастилию! Разве вам не хотелось бы, господин аббат, принять участие в столь благородном деле?
— Отнюдь,— отвечал мой добрый учитель.— Мне вовсе не желательно менять что-либо в государственном устройстве, и если бы я мог предположить, что мой Apokolokynthose или «Мениппова сатира» способны оказать такое действие, я бы никогда не стал их писать.
— Как! — вскричал разочарованный памфлетист,— не вы ли мне только сейчас говорили, что наше правительство никуда не годится?
— Разумеется,— сказал аббат.— Но я следую мудрому примеру сиракузской старухи, которая в те времена, когда Дионисий был более чем когда-либо ненавистен своему народу, ежедневно ходила в храм молить богов о продлении жизни тирана. Прослышав о такой удивительной преданности, Дионисий захотел узнать, чем она вызвана. Он призвал к себе старуху и стал расспрашивать ее.
— Я уже давно живу на свете,— отвечала она,— и видела на своем веку многих тиранов и каждый раз замечала, что плохому наследует еще худший. Ты — самый отвратительный из всех, кого я до сих пор знала. Из этого я заключаю, что твой преемник будет, если только сие возможно, еще ужаснее тебя; вот я и молю богов не посылать нам его как можно дольше.
Это была очень разумная старуха, и я, господин Жан Гибу, как и она, полагаю, что бараны поступают мудро, предоставляя стричь свою шерсть старому пастуху, из страха, как бы не пришел другой, помоложе, который станет стричь их еще короче.
У г-на Жана Гибу от этого рассуждения разлилась желчь, и он разразился горькими упреками.
— Какие недостойные речи! Какие негодные принципы! О господин аббат, как мало вы печетесь о благе общества и сколь недостойны вы того венка из дубовых листьев, который обещан поэтами доблестным гражданам! Вам следовало бы родиться в стране татар или турок, рабом какого-нибудь Чингис-хана или Баязета, а вовсе не в Европе, где насаждают принципы публичного права и философии. Как? Вы миритесь с дурным правительством и даже не желаете сменить его! В республике, построенной по моему плану, подобные убеждения карались бы по меньшей мере изгнанием и лишением прав. Да, господин аббат, в задуманную мною конституцию, в основу коей будут положены законы древних, я введу статью для наказания дурных граждан — таких, как вы. И я установлю кару для тех, кто мог бы содействовать благу государства и не сделал этого.
— Эге! — засмеялся аббат,— вы отбиваете у меня охоту жить в этой вашей хваленой республике. Ваши слова внушают мне опасения, не будут ли там чересчур принуждать.
— Там будут принуждать только к добродетели,— наставительно изрек г-н Жан Гибу.
— Вот видите, сколь права была сиракузская старуха,— сказал аббат,— и как следует опасаться, что после Дюбуа и Флери мы получим господина Жана Гибу! Вы мне сулите, сударь, правление насильников и лицемеров и, чтобы претворить в жизнь эти посулы, предлагаете мне стать продавцом лимонада или банщиком на амстердамском канале. Премного благодарен! Нет, лучше уж я останусь на улице святого Иакова, где можно пить прохладное винцо, поругивая министров. Неужели вы думаете прельстить меня обманчивой химерой этого правительства, состоящего из честных людей, которые возводят такие укрепления вокруг свободы, что вряд ли ею можно будет пользоваться.
— Господин аббат! — вскричал Жан Гибу, все более горячась.— И не совестно вам нападать на государственный строй, который задуман мною в Бастилии и о котором вы даже понятия не имеете!
— Сударь,— возразил мой добрый учитель,— мне не внушает доверия образ правления, рожденный заговором и мятежом. Оппозиция — плохая школа для правительства, а ловкие политики, пробившись таким образом к власти, прилагают потом все усилия, чтобы править согласно принципам, прямо противоположным тем, что они проповедовали ранее. Так было в Китае, да и в других местах. Они повинуются той же необходимости, какой подчинялись их предшественники. А если они что-либо и вносят нового, так разве свою неопытность. Вот вам одна из причин, сударь, которая заставляет меня предполагать, что новое правительство, почти ничем в сущности не отличаясь от того, что ему предшествовало, будет еще несноснее. Да разве мы уже не испытали этого на себе?
— Так, значит, сударь,— сказал г-н Жан Гибу,— вы оправдываете злоупотребления?
— Выходит, что так! — отвечал мой добрый учитель.— Правительства подобны винам: с течением времени они отстаиваются и становятся мягче. Даже и самые жесткие из них постепенно теряют свою терпкость. Я боюсь неотстоявшейся власти. Боюсь терпкой новизны республики. Если уж все равно надо жить под дурным управлением, то я предпочитаю монархов и министров, у которых рвение несколько поостыло.
Господин Жан Гибу нахлобучил шляпу на нос и распростился с нами в сильном раздражении.
Когда он ушел, г-н Блезо поднял глаза от своих счетов и, поправив очки, сказал моему доброму учителю:
— Вот уж скоро сорок лет, как я торгую книгами «Под образом святой Екатерины», и всякий раз для меня такое удовольствие слушать беседы ученых, посещающих мою лавку! Но только я не люблю, когда разговаривают о политике. Люди начинают горячиться и ссорятся по пустякам.
— Все это потому,— заметил мой добрый учитель,— что в этом деле нет никаких сколько-нибудь твердых основ.
— Есть во всяком случае одна, и никто не решится ее оспаривать,— возразил г-н Блезо, книготорговец,— ибо надо быть дурным христианином и плохим французом, чтобы не признавать божественной силы священной мирохранительницы Реймской и ее святого мира, коим помазывают наших королей на французский престол в качестве наместников Христа. Сие есть незыблемая основа монархии.
IV
Дело «Миссисипи»
Известно, что в 1722 году парижский парламент разбирал дело о компании Миссисипи, в котором вместе с директорами этой компании были замешаны некий министр, исправлявший обязанности королевского секретаря, и несколько помощников управителей провинциями. Компанию обвиняли в подкупе государственных королевских чиновников, которые на самом деле грабили ее с обычной жадностью людей, стоящих у власти при слабом правительстве. Несомненно, что в то время все государственные пружины были плохо пригнаны или нарочно ослаблены. И вот на одном из судебных заседаний этого памятного процесса г-жа де ла Моранжер, супруга одного из директоров компании Миссисипи, давала показания в главной палате перед господами верховными судьями. Она показала, что некий г-н Леско, секретарь уголовного судьи, вызвал ее тайно в Шатле и дал ей понять, что спасение ее мужа зависит только от нее; а муж ее был видный мужчина, красавец собой. Г-н Леско сказал ей примерно следующее: «Сударыня, истинные друзья короля возмущены этим делом главным образом потому, что в нем не замешаны янсенисты {184}. Ибо янсенисты суть враги монархии, равно как и религии. Предоставьте нам возможность, сударыня, осудить одного из них, и мы вознаградим вас за эту услугу, важную государству, тем, что возвратим вам супруга со всем его состоянием». Когда г-жа де ла Моранжер рассказала об этой беседе, не подлежащей огласке, председателю суда не оставалось ничего другого, как вызвать в суд г-на Леско, который сначала ото всего отрекся. Но у г-жи де ла Моранжер были прекрасные чистые глаза, и он не мог выдержать ее взгляда. Он смешался и был уличен. Это был рослый мошенник, рыжий, как Иуда Искариот.
