Тем временем угроза Парижу со стороны наступающего правого крыла германских армий стала очевидной. Жоффр телеграфировал Галлиени, чтобы тот приказал заложить взрывчатку под мосты, расположенные в непосредственной близости от Парижа — через Сену к западу от столицы и через Марну — к востоку. По требованию Жоффра, у каждого из мостов был выставлен дежурный взвод саперов, готовых уничтожить их в любую минуту, как только будет получен приказ. Отступавшая армия Монури прикрыла бы Париж и, естественно, стала бы той группой из трех корпусов, в которых так нуждался Галлиени. Но для Жоффра и его штаба Париж оставался всего лишь «географическим понятием». Оборонять Париж только ради самого города и отдать в полное распоряжение Галлиени армию Монури вовсе не входило в планы Жоффра. Париж, считал он, падет или выстоит, но в результате генерального сражения, которое даст вся французская армия под его личным руководством. Однако парижанам судьба столицы была далеко не безразлична.
Первые впечатления об исходе боев под Сен-Кантеном и Гюизом усугубили мрачные настроения в городе. Утром, когда это сражение еще только начиналось, вице-председатель сената Турон, промышленный магнат севера, «словно вихрь» ворвался в кабинет президента Пуанкаре. «Главный штаб обманул» правительство, заявил он, наш «левый фланг смят, и немцы стоят у Ла-Фера». Левый фланг, ответил Пуанкаре, повторяя твердые заверения Жоффра, обязательно выдержит, и, как только 6-я армия будет готова к боям, наступление сразу же возобновится, однако в глубине души он опасался, что Турон может оказаться прав. Начали поступать туманные сообщения, указывающие, что идет крупное сражение. Каждый час президент получал противоречивые сведения. К концу дня в его кабинет вновь влетел Турон, возбужденный еще больше, чем прежде. Он только что разговаривал по телефону со своим коллегой Селином, сенатором от департамента Эна, имение которого находилось в окрестностях Сен-Кантена. Селин наблюдал за боем с крыши своего дома. Он видел наступающие французские войска, клубы дыма и черные разрывы снарядов на фоне неба. Затем, подобно полчищу серых муравьев, подошли немецкие подкрепления и отбросили французские войска. Атака не удалась, бой был проигран, и, сообщив обо всем этом, Турон в слезах покинул кабинет президента.
Вторая стадия этого сражения, бой под Гюизом, не попала в поле зрения сидевшего на крыше сенатора, и правительство знало о ней еще меньше, чем главный штаб. Ясно было одно — попытки Жоффра остановить продвижение правого крыла германских армий провалились, и Парижу угрожала осада, и его жителям, возможно, вновь, как и в 1870 году, придется есть крыс. В связи с реальной угрозой падения столицы министры, которых уже со времени Пограничного сражения преследовала мысль о переезде правительства в другой город, теперь начали обсуждать этот вопрос открыто и в срочном порядке. На следующее утро в Париж прибыл полковник Пенелон, поддерживавший связь между главным штабом и президентом страны. Его обычно улыбающееся лицо было мрачным, он признал, что сложилась «чрезвычайно серьезная» обстановка. Военный министр Мильеран тут же предложил перевести правительство в другой город, чтобы оно не оказалось отрезанным от всей страны. Галлиени, срочно вызванный на совещание, посоветовал позвонить Жоффру. Тот признал, что обстановка действительно оставляла желать лучшего; 5-я армия сражалась хорошо, но не оправдала его надежд, англичане «не устояли», наступление противника замедлить невозможно, и над Парижем нависла «серьезная угроза». Он порекомендовал правительству уехать из столицы, ибо в противном случае оно станет приманкой для врага. Жоффр прекрасно знал намерения противника, стремившегося в первую очередь уничтожить французскую армию, а не правительство. Однако фронт приближался к Парижу, и пребывание правительства в военной зоне могло бы поставить вопрос о пределах его властных полномочий как главнокомандующего. Если бы министры переехали в другой город, Жоффр избавился бы от источника помех, а роль его штаба еще больше возросла. Когда Галлиени позвонил Жоффру по телефону, попытавшись внушить мысль о необходимости обороны Парижа, как средоточия материальных и моральных усилий войны, и вновь попросил Жоффра выделить для встречи противника еще на дальних подступах к городу армию с тем, чтобы избежать его осады, то главнокомандующий туманно пообещал направить к Парижу три корпуса, хотя и не полной численности и состоящих в основном из резервных дивизий. У Галлиени сложилось впечатление, что Жоффр считал оборону Парижа делом нестоящим и по-прежнему не желал ослаблять ради него свою армию.
Президент республики, казавшийся «чрезвычайно озабоченным и даже удрученным», все же сохранял, как и прежде, «хладнокровие и выдержанность». «Сколько времени продержится Париж, и не следует ли правительству покинуть столицу?» — спросил он у Галлиени. «Париж удержать не получится, и вы должны как можно скорее подготовиться к отъезду», — ответил тот. И хотя военному губернатору не меньше Жоффра хотелось сбросить со своего горба такую обузу, как правительство, совет он давал с болью в душе. Пуанкаре попросил его вернуться позднее, чтобы объяснить свою точку зрения кабинету, который тем временем уже собрался и бурно обсуждал вопрос, казавшийся немыслимым еще десять дней тому назад, когда французы начали наступление.
Пуанкаре, Рибо и двое социалистов, Гед и Семба, выступали за то, чтобы остаться в Париже или, по крайней мере, дождаться исхода приближающегося сражения. С точки зрения воздействия на моральный дух, заявляли они, отъезд правительства способен вызвать отчаяние, даже революцию. Мильеран же настаивал на немедленном отъезде. Рота улан, доказывал он, может обойти Париж и перерезать железные дороги, ведущие на юг, поэтому правительство рискует оказаться запертым в столице, как в 1870 году. Но теперь, поскольку Франция сражается в коалиции с другими державами, правительство обязано поддерживать контакт с союзниками и внешним миром, так же как и с остальной Францией. Особенное впечатление произвели слова Думерга: «Требуется больше мужества, чтобы показаться трусом и подвергнуться всенародному осуждению, нежели просто дать убить себя». Шли бурные споры о том, следует ли в данной критической ситуации созывать парламент, на чем настаивали председатели обеих палат.
Галлиени, от нетерпения не находивший себе места — у него были срочные дела, — вынужден был ждать за дверями, пока министры спорили. Когда его пригласили, он напрямик заявил, что «оставаться дальше в городе небезопасно». Суровый, воинственный вид генерала, «ясность и сила», с которой он излагал свои мысли, произвели «глубокое впечатление». Галлиени объяснил, что, не имея войск для боев за линией обороны, невозможно предотвратить вражескую бомбардировку города из осадных орудий. Париж, предупреждал он, к обороне не готов, и «с этим ничего не поделаешь… Было бы наивным полагать, что этот слабо укрепленный район сможет оказать серьезное сопротивление, если завтра-послезавтра враг покажется у фортов нашего внешнего оборонительного рубежа». «Совершенно необходимо» создать боеспособную армию из четырех или, в крайнем случае, трех корпусов под его командованием, которая должна будет сражаться вне города на самом краю левого фланга французского фронта. Ответственность за промедление в подготовке столицы к обороне, имевшее место до его назначения на пост военного губернатора, он возложил на влиятельные группировки, желавшие объявить Париж открытым городом, чтобы спасти его от разрушения, и на главный штаб.
— Это верно, — прервал его Мильеран. — Главный штаб считает, что Париж оборонять не имеет смысла.
Социалист Гед, впервые выступавший в качестве министра после пожизненного пребывания в оппозиции, возбужденно заговорил:
— Вы хотите открыть ворота врагу, чтобы он не разграбил город. Но в тот день, как немецкие войска двинутся маршем по нашим улицам, в рабочих кварталах из каждого окна в них полетят пули. И я вам скажу, что тогда случится: Париж будет сожжен!
После горячих дебатов было решено защищать Париж и потребовать от Жоффра повиновения, даже под угрозой отстранения. Галлиени высказался против поспешного смещения главнокомандующего на данном этапе. Относительно того, следует ли правительству покинуть город или остаться, министры так и не пришли к согласию.
Генерал ушел с совещания кабинета, «охваченного бурными чувствами и нерешительностью», члены которого, как показалось ему, «не могли принять твердого решения», и направился обратно в Дом Инвалидов. Здесь он с трудом пробился сквозь осаждавшую двери его кабинета толпу встревоженных горожан. Каждый был озабочен своим делом: одному требовалось разрешение на выезд из города, второму — забрать свой автомобиль, третьему — закрыть предприятие. Люди шли к нему с тысячами просьб. В гуле голосов сильнее обычного слышалась тревога; в этот день впервые германские «Таубе» бомбили Париж. Кроме трех бомб, которые упали на набережную Вальми, убив при этом двух человек и ранив много других, немецкие самолеты еще сбросили листовки. Парижанам сообщалось, что германские войска стоят у ворот города, как в 1870 году. «Вам, — говорилось в прокламациях, — остается лишь сдаться».
