он, стал бы сидеть здесь, смерти не боясь? Гниду эту так просто не изведешь…
Каждое слово било копытом по затылку. Я морщился и ждал. Они еще долго о чем-то спорили, били по столешнице кулаком, опрокинули пустую кружку. И недовольные рожи спускались откуда-то сверху, хмурились, заглядывали в единственный открытый глаз и снова исчезали. А кортик все лежал где-то слишком далеко. И я никак не мог поднять голову.
– Ну на хер, – истязал меня чей-то голос почти возле уха, – ты его чикнешь, а завтрева он за мной явится.
Опять удары по столешнице. Споры. Скрип половиц. Не происходило ничего, кроме бесконечной пытки.
– Ес-сли вам не б-будет так сложно, – язык, казалось, одеревенел и присох к небу, – вы не м-могли бы пос-скорее…
– Ну на хер.
Топот шагов, и ругань все дальше. Я скосил глаз: кортик так и остался у моих ног.
– Вы ух… уходите? – взмолился я. – Одну кружку, п-прошу…
Дверь закрылась на сквозняке. Скрипнула. И снова открылась. И больше не было ни шума, ни шагов, ни слов. Только бесконечная мука и сухость во рту.
– Молю… х-хотя бы одну…
На болотах не знают пощады, как вы уже смекнули.
Спустя сотню кружек, дюжины ночей и хер знает чего еще
Что-то тяжелое на груди. Я вдохнул животом и закашлялся. С трудом разлепил глаза, и беспощадное солнце впилось сразу в оба.
– О-ох…
Тяжесть обрела очертания: пухлая нога с крохотными ноготками на пальцах. Пятка толкнула меня в челюсть, отчего закружилась голова.
– О-ох…
Пятка казалась смутно знакомой.
– Жив еще?
На обезображенной кровати сидела пышная девица с рябым лицом. Всех моих сил не хватило бы подвинуть ее ногу прочь. Скажете, этого бы хватило любому? О, нет. Постель еще и скрипела при каждом вдохе.
– Гх… – я почти задохнулся. – Хер с небес и сучья лапа, – я толкнул ногу в сторону, – ты еще кто?
Одеяло сползло, и я начал подмерзать. Женщина тоже была абсолютно нагая.
– Вчера ты называл меня женой.
Что-то заворочалось в памяти. Кроли, колья, улыбки под кадыком. Семьдесят шесть имен. Я прикрыл глаза и закончил сопротивляться. Прохрипел.
– Вот я, видать, и подох.
– О, нет, Каби-рагта, – странно коверкали мое имя, – ты последний кусок дерьма, пьяница и мразь, но точно не мертвец.
Тяжесть усилилась. Теплое дыхание коснулось шеи.
– …Иначе бы я на тебе не сидела.
Память вгрызалась, сдирала останки приятного сна, будто жилы: до самых костей. Имена. Большая грудь, которая вся промокла от слез. Вельмира. Женщина, которая наливает столько, сколько попросишь. Вель.
– Чем мертвец хуже мрази? – поморщился я. Кажется, в этот раз она и правда мне что-то сломала.
Она переместилась на бок с пугающей грацией и, пока я глотал воздух, рисовала круги пальцем возле моего окоченевшего соска.
– Мертвеца нет толку тащить с болота прочь. Только оставить в земле.
Я подтянул одеяло к шее и снова пожалел, что еще жив.
– А вот последняя мразь вполне может измениться, – улыбка Вель казалась удивительно белой на рябом порозовевшем лице. – Где-нибудь, далеко-далеко, где луга цветут и пахнут. Где можно пасти коз и держать собак… до старости.
Под ребром что-то заныло.
– На лугах, с козами, – прохрипел я, – одна с целой мразью. До самой смерти.
– О, нет, Кабирагта. – Она выудила мою руку из-под одеяла, и ее пальцы были горячее, чем все мое тело. Ладонь ткнулась в мягкий округлый живот. Он всегда таким был. – Вдвоем с мразью. Или втроем.
Я поперхнулся и отдернул руку. Большой округлый живот был таким не всегда.
– О, нет, – прохрипел я.
Вель резко поднялась и стала одеваться.
– Ты говорил, что твоя семья мертва. Что отец оставил вас! Что жизнь тебе не мила…
Стежки воспоминаний прошивали голову насквозь. Я простонал.
– Коли хочешь, будь мертвецом, – она задрала подбородок, – вся земля тут твоя, все болота. А с меня довольно сраных болот.
XXI. Корона, железо и цветы
Лэйн Тахари, ристалище Оксола
– Дорогу, дорогу! – расталкивал всех смотритель боя.
Из рядов, точно колючие ветви, тянулись руки. Касались плеча слева и справа. Маячили перед носом, пытались скрепить рукопожатие, мельтеша у живота. Поглаживали по спине в стремлении похлопать по ней же – но касались лишь единожды, – и превращали торжество в похотливую возню. Мужчины – словно несдержанные любовники; их женщины – точно жадные старухи, расхватывающие шелка на привозе.
– Первый мечник!
Хлопок чуть выше поясницы, улыбка справа, полная серебряных и желтых зубов.
– Господин Лэйн!
Касание слева – у ребер; и справа – от плеча к шее. Острые ногти – женская рука.
– Постойте же! Пару слов…
Небольшой затор впереди, и крепкая хватка тянет бригантину на себя, трещит шов у правой подмышки.
– Дьявол… – я вырвался из захвата.
Охрана справа и слева лениво орудовала локтями, пробиваясь к кабинету. Главное ристалище Оксола строил законченный идиот.
– Стоило бы в том году поставить ограду, – с измученной улыбкой сказал смотритель, когда нас впустили за дверь. – Да не вышло. Железо…
Толпа осталась снаружи. Кто-то обнаглел настолько, что замолотил в дверь. Небольшая нелепая осада. Охрана ристалища задом подпирала выход, будто вот-вот найдутся смельчаки брать кабинет с разбега, плечом.
– Ваша… э-э… корона. Вторая! – засуетился смотритель, выдвигая ящички из стола. Долго не мог найти.
Должно быть, эта традиция награждать победителя за закрытой дверью произросла из оказии: наверняка кто-то стащил корону и скрылся в толпе. Останься мы там еще на четверть часа, мою бригантину растащили бы на лоскуты и пластины.
– К слову, что сталось с вашим доспехом?
Я поднял глаза на смотрителя.
– Подпортили в прошлом бою, – соврал я.
В доспехе с фамильным гербом вернее упасть, чем уклониться. Чудо, что я победил Колла в предыдущем бою.
– Досадно. Но уверен, вскоре его выправят! Не дело это – заставлять ждать дважды первого мечника, а?
Мне вручили корону. От короны там одно название, по правде. Большая монета с особым гуртом и венцом с двух сторон. В Оксоле корону испортили отверстием – видимо, чтобы носить ее на шнурке, внушая почтение. Уж чего-чего, а мне почтения воснийцев хватило на всю жизнь вперед.
– Можете выбраться через трибуны, – угадал мои намерения смотритель. – Я открою для вас ворота…
Я улыбался, сжав в руке бесполезный кругляш. Больше никаких состязаний и мечей – пусть хоть само небо рухнет! – настало время покоя.
– Прошу за мной, – нервно сказал смотритель, – пока нас не приметили…
Толпа схлынула от дверей в кабинет, едва мы показались на верхнем ряду трибун. Жанетта ждала меня уровнем ниже. Ждала в компании.
– Клянусь, я уже свела дружбу с гробовщиком,
