Элиас аккуратно сложил платок, сунул его в карман сюртука, а из кармана извлек письмо:
— У меня письмо для господина ротмистра.
— От нашего тестя? — спросил Редер. — Господин ротмистр наверху. Сейчас доложу.
— О-хо-хо! — вздохнул старый Элиас и посмотрел на письмо, словно читая адрес. — До чего дошло, родственники пишут друг другу письма. Того, чего нельзя сказать лично, того, господин Редер, не следовало бы и в письмах писать…
Он еще раз неодобрительно поглядел на адрес и в раздумье положил письмо на кровать.
— Покорнейше прошу вас, господин Элиас, — строго сказал Редер, уберите письмо с моей кровати!
Старик со вздохом взял письмо.
Успокоившись, Редер сказал:
— Письма от нашего тестя никогда не приносят нам добра! Можете передать его сами, я доложу о вас, господин Элиас.
— Дайте старому человеку отдышаться, — жалобно сказал Элиас. — К чему спешить, в воскресенье-то вечером.
— Ну, конечно, а за это время господин ротмистр уйдет гулять и, вернувшись, прежде всего напустится на меня, — проворчал Редер.
— Мы в том доме беспокоимся о нашей внучке, — сказал старик Элиас. Вот уже пять дней не видали мы фройляйн Виолету в замке.
— В замке! Это не замок, а жалкий сарай, господин Элиас!
— Уж не больна ли наша Вайохен? — подлащивался старик.
— Доктора мы не вызывали, — сказал Редер.
— А чем она занята? Молодая девушка — и сидит в такую чудесную погоду дома!
— Ваш замок — тоже дом, там ли сидеть, здесь ли — не все ли равно!
— Значит, она в самом деле никуда не выходит — даже сюда в сад? спросил старик и встал.
— Если это можно назвать садом, господин Элиас!.. Письмо, значит, касается барышни?
— Этого я сказать не могу, возможно, что и так.
— Дайте письмо сюда, господин Элиас, я передам.
— Вы вручите его господину ротмистру?
— Я передам кому следует, я сейчас же подымусь наверх.
— Ну так я скажу господину тайному советнику, что вы его передали.
— Так точно, господин Элиас.
Тук, тук, тук — бамбуковая трость вместе со старым Элиасом вышла на солнце, и — тук, тук, тук — лакей Редер поднялся по лестнице в первый этаж.
Он уже хотел постучать в дверь, но тут услышал шаги и, поглядев вверх, увидел ноги фрау фон Праквиц, спускавшейся со второго этажа. Лакей Редер счел, что это перст божий, он не постучал, а спрятал письмо за спину и окликнул:
— Барыня!
У фрау фон Праквиц под глазами на скулах краснели два пятна, словно она только что плакала. Однако она сказала вполне спокойно:
— Ну, Губерт, в чем дело?
— Из того дома принесли письмо для господина ротмистра, — ответил Редер и высунул краешек письма.
— Да? — переспросила фрау Праквиц. — Почему же вы не войдете, Губерт, и не отдадите письмо?
— Отдам, отдам, — зашептал Губерт и показал конверт, но не весь целиком. — Я смелей господина Элиаса, он не решился сам отдать. Он даже зашел ради этого ко мне в комнату, чего раньше никогда не делал…
От раздумья у фрау фон Праквиц появилась на лбу между бровями вертикальная морщинка. Лакей Губерт не показывал письма, он высунул только краешек. Из комнаты выскочил разъяренный ротмистр:
— Черт знает что это за перешептывание и шушуканье у меня под дверью? Вы знаете, что я этого до смерти не люблю!.. Ах, прости, Эва!
— Хорошо, хорошо, Ахим, мне тут с Губертом поговорить нужно.
Ротмистр вернулся в кабинет, фрау фон Праквиц отошла с Губертом к окну и сказала:
— Ну, так давайте письмо, Губерт!
— Там в замке очень беспокоятся о нашей барышне, — рассказывал не спеша Губерт. — Господину Элиасу очень хотелось узнать, почему барышня вот уже пять дней не была в замке.
— И что же вы сказали, Губерт?
— Я, барыня? Я промолчал!
— Да, это вы делаете в совершенстве, Губерт! — с большой горечью подтвердила фрау фон Праквиц. — Вы видите, как я беспокоюсь и волнуюсь за Виолету — и все еще не хотите сказать, кто был тот незнакомый человек? Молю вас!
Она действительно молила, но какой смысл молить вареного судака?
— Я, барыня, никакого незнакомого человека не знаю.
— Ну, понятно, не знаете, ведь вам-то он знаком! И хитры же вы, Губерт! — Фрау фон Праквиц рассердилась. — Но если вы и дальше будете отмалчиваться и скрытничать, тогда вы мне больше не друг.
— Ах, барыня… — сказал Губерт угрюмо.
— Что значит: "Ах, барыня"?
— Пожалуйста, вот письмо!
— Нет, я хочу знать, что вы имели в виду, Губерт?
— Это только манера выражаться…
— Что только манера выражаться? Губерт, я вас попрошу…
— Что я вам больше не друг, барыня, — сказал Губерт, равнодушный как рыба. — Я — лакей, а вы — барыня, фрау фон Праквиц — какая между нами может быть дружба…
От такой наглости фрау фон Праквиц вспыхнула как жар. В замешательстве схватила она письмо, которое лакей все еще протягивал ей. Она разорвала конверт и принялась читать. Но, не дочитав до конца, подняла голову и холодно сказала:
— Редер! Вы или слишком глупы, или слишком умны для лакея, я опасаюсь, что в обоих случаях нам придется расстаться…
— У меня, барыня, — сказал Редер тоже несколько возбужденно, — есть рекомендация от хороших господ. А в школе по подготовке прислуги я получил диплом с отличием…
— Знаю, Губерт, знаю, вы настоящее золото!
— И если господин ротмистр собираются со мной расстаться, я попрошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я мог сам уволиться. Опять же моя карьера может пострадать, если меня уволят.
— Хорошо, хорошо, — сказала фрау фон Праквиц, пробежав короткое письмо и с недоумением глядя на столбцы цифр. — Как хотите, так и сделаем, Губерт. А письмо это, — пояснила она, — не важное, деловое, тут ничего нет о фройляйн Виолете. Элиас, должно быть, любопытствовал по собственному побуждению.
Однако Губерт заметил, что фрау фон Праквиц не держит уже письмо в руке: она сложила его в несколько раз и сунула в шелковый кармашек у себя на платье.
— Если увидите господина фон Штудмана, Губерт, скажите, чтобы он зашел сюда в семь, нет, скажем, без четверти семь…
С этими словами фрау фон Праквиц слегка кивнула Губерту, а затем прошла в кабинет к мужу.
Губерт еще немного постоял в вестибюле, пока не услышал, что в кабинете разговаривают. Потом он стал красться вверх по лестнице, каждый раз осторожно переставляя ногу со ступеньки на ступеньку и так же осторожно подымая ее, чтобы ни одна половица не скрипнула.
Поднявшись наверх, он быстро прошел через площадку, только разок тихонько стукнул в дверь и сразу шагнул в комнату.
У столика сидела Виолета. Скомканный мокрый платок и красные пятна на лице свидетельствовали, что она тоже плакала.
— Ну? — спросила она, тем не менее заинтересованная. — Вас мама тоже взяла в работу?
— Когда подслушиваешь, надо быть осторожнее, барышня, — неодобрительно сказал Губерт. — Я все время видел вашу ногу на верхней площадке. И мамаша тоже могли увидеть…
— Ах, Губерт, бедная мама! Как она сейчас тут плакала. Иногда мне ее страшно жалко, мне даже стыдно становится…
— Что проку стыдиться, барышня, — возразил Губерт строго. — Либо живите как того хотят папаша с мамашей, и тогда вам нечего будет стыдиться. Либо живите как это считаем правильным мы, молодежь, а тогда уж стыд совсем ни к чему.
Вайо испытующе посмотрела на него.
— Иногда мне кажется, что вы очень гадкий человек, Губерт, и у вас очень гадкие намерения, — сказала она, но довольно робко, даже боязливо.
— Какой я человек, не должно вас интересовать, барышня, — сказал он так быстро, словно уже давно ожидал такого разговора. — А мои намерения, это мои личные намерения. Для вас важно то, чего вы хотите!
— А чего хотела мама?
— Обычные вопросы о незнакомом мужчине. Дедушка с бабушкой тоже беспокоятся о вас, барышня.
— Ах, господи боже мой, хоть бы они вызволили меня отсюда! Я больше здесь не выдержу! Я доревусь до смерти! Неужели опять ничего в дупле не было?
— Ни письма, ни записочки!
— А когда ты глядел, Губерт?
— Перед самым кофе.
— Погляди еще раз, Губерт. Ступай туда сию же минуту и сразу же приходи с ответом!
— А какой в этом смысл, барышня? Он ведь днем в деревню не придет.
— А ночью ты, Губерт, хорошо следишь? Ну как это возможно, чтобы он совсем не приходил! Он мне твердо обещал! Он хотел быть уже через ночь, нет, уже на следующую ночь…
— Он здесь определенно не был. Я бы его встретил, да и слышно было бы, если бы он приходил.
— Губерт, я просто больше не выдержу… Я его и во сне и наяву вижу, а потом я его чувствую, словно он и вправду здесь, а схвачу, и нет ничего, и сама я точно с неба на землю свалилась… Со мной что-то неладное творится, просто как отравленная, я больше не знаю покоя… А потом, Губерт, я вижу его руки. Какие, Губерт, у него чудные руки, как крепко сжимают, и всю тебя дрожь охватывает… Ах, что только со мной творится!
