И вот, всех этих детей Румянцев забирает: самозванец и священник сажаются живыми на кол, а прочие – четвертуются.
Для характеристики Анны Иоанновны можно привести здесь отзывы о ней Минихов, отца и сына.
Первый из них, фельдмаршал граф Миних, так очерчивает эту личность:
«Императрица Анна обладала великими достоинствами. Она имела проницательный ум, знала свойства окружавших ее лиц, любила порядок и великолепие, и никогда двор не был так хорошо устроен, как при ней. Она была великодушна и щедро награждала заслуги. Главный недостаток ее заключался в том, что она слишком любила спокойствие и не занималась делами, предоставляя все произволу своих министров. Этому обстоятельству должно приписать несчастие Долгоруких и Голицыных, которые сделались жертвами Остермана и Черкасского, только потому, что превышали их умом и способностями. Бирон погубил Волынского, Еропкина и их друзей за то, что Волынский подал императрице записку, где проводилась мысль о необходимости удаления любимца. Я сам был свидетелем, как императрица горько плакала, когда Бирон в раздражении угрожал покинуть ее, если она не пожертвует ему Волынским и его друзьями».
Миних-сын, говоря, что слабые стороны царствования Анны должны быть объясняемы «прилеплением к некоторым худым старинным правилам, делает такое общее заключение:
«Даже ничто не помрачило бы сияния сей императрицы, кроме (что из многих над знаменитыми и великими особами смертельных приговоров оказалось) что она собственному прогневлению, нежели законам и справедливости следовала. В приватном обхождении была она ласкова, весела, говорлива и шутлива. Сердце ее наполнено было великодушием, щедротой и соболезнованием, но ее воля почти всегда зависела больше от других, нежели от нее самой. Верховную власть над оной сохранял герцог курляндский даже до кончины ее неслабно, и в угождение ему сильнейшая монархиня в христианских землях лишала себя вольности своей до того, что не токмо все поступки свои по его мыслям наиточнейше распоряжала, но также ни единого мгновения без него обойтись не могла и редко другого кого к себе принимала, когда его не было. Никогда в свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увлечении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом. Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же время встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное напечатлевалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало испрашивать от герцога и через него одного императрица на оные решалась.
«Герцог всеми мерами отвращал и не допускал других вольно с императрицей обходиться, и буде не сам, то чрез жену и детей своих всегда окружал ее так, что она ни слова сказать, ниже шага ступить не могла, чтобы он тем же часом не был о том уведомлен. Сей неограниченный и единообразный род жизни естественно долженствовал рождать иногда сытость и сухость в обращении между обеих сторон. Дабы сие отвратить и не явить недовольного лица вне комнаты пред чужими очами, – не ведали изобрести лучшего средства, как содержать множество шутов и дураков мужеского и женского пола. Должность большей части сих людей состояла более ругаться и драться между собой, нежели какие-либо смешные шутки делать и говорить. Они набраны были из разных наций и чинов. Российские князья из знатнейших фамилий (князь Голицын и граф Апраксин) должны были в сей роли записываться… Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшие известия, и поелику ремесло сие отверзало путь как к милости, так и богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились к тому служить орудием»…
В заключение, Миних добавляет об императрице:
«Она была богомольна и притом несколько суеверна, однако, духовенству никаких вольностей не позволяла, но по сей части держалась точно правил Негра Великого. Станом была она велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением. Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильный и пронзительный. Сложением тела была она крепка и могла сносить многие удручения».
Всем, без сомнения, известно из романа Лажечникова «Ледяной дом» о забаве, устроенной Бироном в пользу императрицы во время торжества заключения мира с Турцией. Игралась свадьба шута, князя Голицына, с шутихой. Для брачной ночи молодых устроен был дом изо льда и все приспособления к нему, мебель, печи и украшения – все было ледяное и довольно искусно отделанное.
При этом императрица милостиво наградила всех приближенных, и «даже тот, – прибавляет граф Миних с наивностью добросовестного бытописателя, – даже тот самый, который за любимой сучкой императрицы присмотр имел и по природе был князь (Голицын), получил за ревностную службу 3,000 руб. в подарок».
Анна Иоанновна скончалась 17-го октября 1740-го года – десять лет не дожила до второй половины восемнадцатого столетия.
На эту вторую половину Россия переступила с другой царственной женщиной, о которой мы скажем в своем месте.
Чувствуя приближение смерти, Анна Иоанновна назначила себе преемником не дочь Петра Великого цесаревну Елизавету Петровну, а трехмесячного внука своего Иоанна III Антоновича.
– Когда я подписывала присягу новому императору, – признавалась она потом Бирону: – у меня дрожала рука, а этого не было со мной при подписании войны Турции!
Когда Остерман подал умирающей императрице для подписания манифест о назначении Бирона регентом, государыня спросила:
– Кто его писал?
– Ваш нижайший раб, – отвечал Остерман.
– Надобно ли тебе это? – спросила она, обращаясь к Бирону.
В предсмертной агонии она из окружавших ее царедворцев узнала одного только Миниха.
– Прощай, фельдмаршал, – сказала она.
Смерть побеждала.
– Прощайте, – обратилась умирающая ко всем окружавшим ее.
VI. Княжна Прасковья Григорьевна Юсупова
(в монахинях Прокла)
Княжна Юсупова была одной из тех женщин новой после-петровской Руси, которые еще помнили Петра Великого, но которым суждено было пережить после него тяжелое время петербургских дворцовых смут, бироновщину и т. д., и из которых редкая личность не испытала либо ужасов тайной канцелярии, либо монастырского заточения, либо сибирской далекой ссылки.
– Первый император Петр Великий меня жаловал и в голову целовал, – говорила впоследствии княжна Юсупова, в монастырском заточении, вспоминая свое детство.
Судьба Юсуповой представляется тайной, до сих пор неразгаданной. Одно ясно, что она была жертвой личного на нее неудовольствия императрицы Анны Иоанновны; но какая была вина княжны перед императрицей – это осталось известно только ей, государыне, да знаменитому Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику тайной канцелярии.
Все, что до сих пор известно о несчастной судьбе княжны Юсуповой, которая испытала ужасы тайной канцелярии, наказываема была «кошками» и «шелепами», подверглась ссылке и заточению, по-видимому, за то, что она, быть может невольно, подобно римскому поэту Овидию, была сопричастна какой-то тайне двора, ее погубившей, хотя никому ею до могилы не выданной, – мы постараемся передать в нижеследующем, по возможности сжатом рассказе, с соблюдением только характеристических подробностей, выражающих колорит эпохи.
В сентябре 1730 года, из Москвы, из царского дворца, привезена была в Тихвин, в тамошний девичий введенский монастырь, знатная девушка, которую сопровождал сержант и солдаты.
Девушка сдана была на руки тихвинскому архимандриту Феодосию, под началом которого находился монастырь, а тот передал ссыльную с рук на руки игуменье Дорофее, с наказом – держать накрепко привезенную особу и никого к ней не допускать.
Сержанту, конвоировавшему ссыльную девушку, архимандрит выдал расписку в получении арестантки и отправил его обратно.
Привезенная была дочь одного из известных сподвижников Петра Первого, генерала князя Григория Дмитриевича Юсупова, княжна Прасковья.
Отец несчастной княжны умер всего только несколько недель перед этим: за что сослали так скоро его дочь – никто не знал. Не знал даже архимандрит Феодосий, потому что в указе к нему о ссылке княжны ничего не было упомянуто о ее винах.
Игуменья, приняв княжну от архимандрита, не знала, где поместить ссыльную, и потому оставила ее в своей тесной келье. Девушке она отвела небольшой угол за занавеской, поставила бедненькую кроватку, дала деревянный стол и стул – вот все, что осталось у княжны после дворца и после роскошных палат отца и матери, которая у нее одна осталась и одна о ней печаловалась.
