— Пошевеливайтесь, лентяи! — пробормотал Бенджамен, ударяя наугад кнутом, который опустился прямо на плечо Керби.
— Черт подери, это еще кто? — закричал Билли, с изумлением оборачиваясь. В темноте он не мог разглядеть лица, едва видневшегося над краем телеги.
— Кто я? Я рулевой на этом судне, и здорово же я им управляю! Двигаюсь по курсу на мост, и колодки остались далеко за кормой. Эй вы, лежебоки, пошевеливайтесь!
— А ну-ка положи кнут на место, Бенни Помпа, — сказал лесоруб, — не то я сейчас схвачу тебя за шиворот и надеру как следует уши. Куда это ты собрался с моей упряжкой?
— С какой еще упряжкой?
— Ну да, с моей телегой и быками.
— Ты же должен знать, Керби, что Кожаный Чулок и я, Бенни Помпа, — ты же знаешь Бенджамена Помпу? Так вот, Бенни и я….нет, я и Бенни… В общем, черт меня подери, если я знаю, как это получилось. Только кто-то из нас должен отправиться за бобровыми шкурами. Вот мы и взяли эту телегу, чтобы было куда их складывать. А знаешь, Керби, ты грести не умеешь. Ты с веслом обращаешься вроде как корова с мушкетом…
Билли понял, в каком состоянии находится стюард, и некоторое время шагал рядом с телегой, раздумывая, потом взял кнут из рук Бенджамена — тот завалился на сено и тут же уснул. Керби повел быков по улице, затем через мост и в гору, к той вырубке, где ему предстояло работать на следующий день; по дороге его ничто не задержало, только отправившиеся на розыски констебли торопливо перекинулись с ним двумя-тремя словами относительно беглецов.
Элизабет долго простояла у окна своей комнаты. Она видела, как по склону горы мелькают факелы преследователей, слышала шум голосов. Но час спустя все вернулись, усталые и разочарованные неудачей, и поселок снова затих. Все в нем было мирно и спокойно, как в начале вечера, когда Элизабет выходила из дому, направляясь в тюрьму к Натти Бампо.
Глава 36
Онейдов молвил вождь: «Хочу
Я плакать, глядя на него,
Но горем я не омрачу
Песнь смерти брата моего.»
Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»
Было еще довольно рано, когда на следующее утро Элизабет и Луиза встретились, как было условлено накануне, и направились в лавку мосье Лекуа, чтобы выполнить обещание, данное Кожаному Чулку. На улицах уже вновь начиналось оживление, но в лавке в такой ранний час народу было мало, и, кроме любезного хозяина, молодые девушки застали там только Билли Керби, одну покупательницу и мальчугана, выполнявшего в лавке обязанности помощника и приказчика.
Мосье Лекуа был занят чтением писем, вызывавших в нем восторг, в то время как дровосек стоял с топором под мышкой, засунув одну руку за пазуху, а другую спрятав в карман куртки, и с добродушным сочувствием поглядывал на француза, разделяя, казалось, его радость. Свобода обращения, обычно наблюдавшаяся в новых поселениях, стирала грани между различными слоями общества и вместе с этим часто заставляла забывать и преимущества ума и образования. Когда девушки вошли в лавку, не замеченные хозяином, тот говорил, обращаясь к Керби:
— Ах, мосье Биль, это письмо делает меня самым счастливым из людей! Ах, mа chere France[61], я снова тебя увижу!
— От души рада всему, что может дать вам счастье, мосье, — сказала Элизабет, — но, надеюсь, нам не придется расстаться с вами навеки.
Галантный лавочник тотчас перешел на французский язык и незамедлительно поведал Элизабет свои надежды на то, что ему можно будет вернуться на родину. Новый образ жизни и занятий наложил, однако, сильный отпечаток на его податливую натуру, и он, рассказывая прекрасной посетительнице об отрадных переменах в своей жизни, не забывал в то же время отвешивать табак лесорубу.
Дело в том, что мосье Лекуа, бежавшему из своей страны больше от страха, нежели оттого, что правящий класс относился к нему враждебно, удалось наконец получить заверения в том, что на его возвращение в Вест-Индию посмотрят сквозь пальцы. И француз, так просто я легко превратившийся в лавочника, собирался вернуться в общество и занять в нем подобающее ему положение.
Мы не станем приводить здесь все те учтивости, которыми обменялись по этому поводу обе стороны, не станем перечислять бесконечные выражения печали сияющего француза оттого, что он будет вынужден лишиться очаровательного общества мисс Темпл. Во время обмена любезностями Элизабет, улучив минуту, незаметно купила порох у мальчика-помощника, отзывавшегося на имя Джонатан. Прежде чем расстаться, мосье Лекуа, очевидно полагая, что сказал еще недостаточно, просил чести удостоиться личной беседы с наследницей: торжественность, с которой это было сказано, выдавала серьезный характер предстоящего разговора. Изъявив свое согласие и отложив встречу до более благоприятного времени, Элизабет покинула лавку, куда уже начали приходить покупатели и где их встречали с не меньшей любезностью, чем всегда.
Некоторое время Элизабет и Луиза молчали; дойдя до моста, Луиза вдруг остановилась, как бы желая что-то сказать, но от застенчивости не решаясь вымолвить ни слова.
— Вы нездоровы, Луиза? — с беспокойством спросила ее мисс Темпл. — Быть может, нам лучше вернуться и как-нибудь в другой раз постараться найти старика?
— Нет, я не больна, но я ужасно боюсь… Я никогда, никогда не смогу подняться на эту гору только вдвоем с вами! У меня ни за что не хватит духу…
Признание это явилось полной неожиданностью для Элизабет, которая, хотя и не испытывала пустого страха по поводу не существующей более опасности, все же остро ощущала естественную девичью робость. Она постояла, немного раздумывая, потом, решив, что в такую минуту надо действовать, а не размышлять, усилием воли поборола свои колебания и твердо сказала:
— Что ж, в таком случае мне придется идти одной. Кроме вас, я никому не могу довериться, не то беднягу Кожаного Чулка поймают. Подождите меня здесь, на опушке, чтобы никто не увидел, что я одна брожу по горам. Нельзя давать повод к сплетням, если… если… Луиза, дорогая, вы будете ждать меня здесь?
— Здесь, откуда виден поселок, я согласна ждать хоть целый год, — ответила Луиза взволнованно, — но умоляю, не просите меня сопровождать вас дальше!
Поняв, что ее подруга действительно не в состоянии продолжать путь, Элизабет оставила ее неподалеку от дороги, в стороне от взглядов случайных прохожих, в таком месте, откуда Луизе была видна вся долина, и отправилась дальше одна. Легким, но твердым шагом поднялась она по дороге, неоднократно упоминавшейся в нашем повествовании, опасаясь, что задержка в лавке мосье Лекуа и длина пути до вершины горы помешают ей явиться точно в назначенное время. Всякий раз, как чаща редела, Элизабет останавливалась перевести дыхание или, плененная красотой ландшафта, полюбоваться расстилавшейся внизу долиной — длительная засуха сменила ее зеленый убор на коричневый, и, хотя все оставалось на прежних местах, пейзажу недоставало живости и веселья, присущих ему в начале лета. Даже сами небеса, казалось, разделяли участь пересохшей земли: солнце спряталось за сероватой пеленой, похожей на тонкий слой дыма и, по-видимому, лишенной малейших признаков влаги. Голубого неба почти не было видно, но кое-где, сквозь небольшие просветы, можно было заметить, что на горизонте скапливаются массы облаков, словно природа собиралась с силами для того, чтобы послать наконец живительные потоки на благо людям. Сам воздух, которым сейчас дышала Элизабет, был сухой и горячий, и к тому времени, когда она сворачивала с проезжей дороги, девушка почувствовала какое-то удушье. Но, торопясь выполнить данное ей поручение, она думала лишь о том, как огорчится и в каком затруднительном положении окажется старый охотник, если не получит ее помощи.
