В эти годы в крупных и малых промышленных городах количество пьяниц и пьяных скандалов в «забегаловках» резко увеличилось. На долю милиции доставалось немало возни и хлопот.
Пили все, и притом в массовых размерах. Старинная поговорка, идущая от великого князя Владимира Святого (X век нашей эры), связывала пьянство с весельем и радостью: «Руси веселие есть питие». Эта «установка» сохранилась и во время Московского государства и Российской империи: угнетенные и обездоленные топили свое горе и отчаяние в вине. Бюджет русского государства (винные откупа и «монополька») был всегда «пьяным», т.е. основанным на доходах от водки. В 1914 году продажа вина и водки была запрещена из-за войны. Запрещение продержалось до 1923 года. В 1924-25 году Сталин разрешил продажу виноградного вина и водки – сначала до 30°, а потом и до 40°.
Пьянство двадцатых годов имело оттенок веселья и жизнерадостности. Оно соответствовало завету Владимира Святого. Причиной веселья и радости была надежда на лучшую жизнь. Массового, ежедневного пьянства, до одури, до бессознательности, в двадцатых годах было мало.
Но пьянство тридцатых годов имело совершенно иной характер. Это было пьянство безнадежности и отчаяния. Рабочие в городах (Ленинграде и Москве – в особенности) допивались до бесчувствия, до положения риз, они искали в водке забвения от действительности, от тревог жизни нашей, от ее безысходности, от убивающей здоровье тяжелой работы, от страха перед нуждой и старостью. Пили отчаянно и озлобленно – и мужчины, и женщины, и даже подростки 15-16 лет.
Алкоголизм охватил и интеллигенцию, в особенности творческую интеллигенцию – писателей, художников, музыкантов, артистов, работников науки.
Пили главным образом на дому, пили по всякому поводу и без повода. Пили на банкетах после защиты кандидатских и, в особенности, докторских диссертаций, после удачной постановки пьесы или оперы, или удачного исполнения роли в пьесе или опере, после выхода книги и непогромной рецензии на нее, – словом, как только подвертывался повод вступить в бой с Ивашкой Хмельницким.
Трудно сказать, кто пил больше, – ученые или писатели, или артисты, или музыканты. О том, что писатели любили «гораздо выпить», имеется уже достаточно свидетельств мемуарной литературы беженцев из Советского Союза. О подвигах художников на фронте борьбы с Бахусом я слышал мало, так как к концу тридцатых годов растерял свои знакомства с художниками.
Что касается музыкантов, то они не уступали писателям. В те годы я читал фельетон в «вечерке» «Красной газеты» о ленинградском «Обществе друзей камерной музыки». В фельетоне утверждалось, что когда «друзья» входят в помещение Общества (а оно было на III этаже дома, где находился ставший знаменитым в 40-50-е годы винный погребок), то они еще могли сказать, что являются членами «Общества камерной музыки», но, выходя из Общества, они уже утверждали, что являются членами «Общества мамерной пузики».
Винный погребок, о котором упоминалось выше, начавший приобретать известность в тридцатые годы, (расцвет его славы падает на годы после Второй мировой войны), находился в доме на углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, против Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина. Он стал привилегированным питейным заведением, «забегаловкой» ленинградской интеллигенции. Водки здесь не подавали. Но посетитель мог заказать стакан любого виноградного вина – сухого, десертного, крепленого; рюмку коньяку или рома. Сюда после Второй мировой войны забегали по дороге или, сговорившись заранее, самые видные артисты, писатели, художники, музыканты, ученые. Это был клуб творческой интеллигенции. Здесь говорилось о театральных постановках, о распределении ролей, о судьбе кандидатских и докторских диссертаций, о доцентурах и профессурах и даже о премиях на выставке художников. Здесь бывал и директор Эрмитажа академик И.А.Орбели, и директора институтов, в том числе брат будущего маршала Гречко, ставшего позже министром обороны СССР, лауреаты Ленинских и Сталинских премий, известные артисты и певцы (басы – в особенности). А о профессорах и старых доцентах и говорить нечего…
Основным стержнем идеологического кризиса 30-х годов, стержнем, вокруг которого вращались все события этого десятилетия и который определил дальнейший облик советского государства и судьбу его населения, был культ личности Сталина. Он был провозглашен Сталиным в письме в редакцию журнала «Пролетарская революция». Письмо было опубликовано под скромным названием «О некоторых вопросах истории большевизма».
Ближайшие меры Сталина на идеологическом фронте, в особенности в исторической науке, показали, что Сталин присвоил себе монополию на социалистическую идеологию, то есть на разработку догм по теории социализма. Его суждения и оценки стали для населения СССР абсолютными и обязательными в гораздо большей степени, чем суждения и решения папы римского для всего католического мира.
Все ученые, и в особенности гуманитарии (философы, экономисты, историки, юристы и т.д.), были обязаны опираться в своих работах на оценки и высказывания Ленина и еще больше – Сталина.
Работы Маркса и Энгельса, анализировавшие и критиковавшие капитализм и свободную конкуренцию XIX века, были признаны втихомолку устаревшими и непригодными для объяснения процессов монополистического капитализма в XX веке.
Такие теоретики научного социализма, как Бебель, Каутский, Роза Люксембург, Плеханов и другие, были объявлены «путаниками». Приводить ссылки на их труды в обоснование и объяснение фактов и для характеристики событий было запрещено.
Ссылки на работы Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и иже с ними были признаны крамолой и запрещены. В тридцатые годы, после письма Сталина в «Пролетарскую революцию», их уже никто не смел цитировать, точно так же, как не цитируют и высказывания самого Сталина после XX съезда КПСС. Авторы, цитировавшие писания отреченных отцов партии (в двадцатые годы они были столпами партии, позже стали извергами рода человеческого), очень пострадали во время чистки партии в 1933-35 годах и проверки партийных билетов в 1936-39 годах. Таких авторов не только исключали из партии, но и подвергали административным репрессиям – ссылке или заключению в концлагерь, следуя принципу: «Раз ты цитировал Троцкого, Зиновьева или других, то ты был их сторонником».
В дополнение ко всему этому от Сталина всегда можно было ждать внезапных перемен в оценках событий и фактов, что тяжело отражалось на гуманитарных науках.
Красочный пример: профессор государственного права в Московском юридическом институте А.Н.Трайнин разоблачал, как полагалось, согласно программе и стандартным вузовским учебникам, «ложь и лицемерие буржуазного демократизма» и охаивал конституции западных стран, утверждая, что конституции западного типа для Советского Союза не нужны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
