Сама война также не была тем безусловным успехом Питта, который ему стремились приписывать его сторонники. Фундаментальная стратегия, реализуемая Питтом, находилась в полном противоречии с той патриотической программой, которую он ранее выдвигал. Его приверженность дорогостоящему союзу с Пруссией и щедрое расходование как денежных, так и людских ресурсов Британии на содержание армии в Германии следовали дипломатической стратегии Пелэма и Ньюкасла. Собственный вклад Питта в войну, а именно применение комбинированных войсковых операций на побережье Франции с целью отвлечения французских сил от ведения войны на территории Германии, был его отчаянной попыткой подтвердить репутацию патриота в глазах своих друзей-тори, которые проявляли все большую тревогу по поводу его «ганноверской» политики. В военном отношении его действия были расточительными и большей частью неэффективными. Когда наконец пришла победа, она была достигнута в основном теми силами, которые Питт контролировал в очень малой степени. Французы заплатили высокую цену прежде всего за свою неудачу в сосредоточении ресурсов для морских и колониальных боевых действий. В Индии превосходство, достигнутое британской Ост-Индской компанией, имело локальный масштаб, однако оно стало решающим, особенно когда на чашу весов были брошены таланты Клайва. Слова Питта о Клайве как о «генерале от бога» было риторическим признанием того, что в назначении Клайва нет его заслуги. Даже Вулф, чье героическое вступление в Квебек приковало внимание нации, был только последним из целого ряда командующих, чья деятельность в Северной Америке не приводила к таким же успехам. Однако победа разрешает все проблемы в войне, по крайней мере до тех пор, пока не начинаются переговоры о мире. До 1759 г., названного «чудесным годом» (annus mirabilis), когда удача повернулась к Англии лицом как в Вест-Индии, так и в Северной Америке, коалиция Питта и Ньюкасла постоянно балансировала на грани развала. Сторонники Питта среди тори все время говорили о необходимости ухода министра, чья политика внушала им тревогу, в то время как его союзник Ньюкасл неоднократно угрожал уволить его коллегу, тратившего огромные деньги на провальные мероприятия. В 1759 г. эти трудности были преодолены.
Питт не в полной мере заслужил полученное им восхваление за успехи Семилетней войны, но в двух важных отношениях его историческая репутация полностью оправданна. Если популярное мнение о Питте несколько преувеличивает его заслуги, то его роль в изменении характера политической жизни XVIII в. была, без сомнения, очень важной. В середине века ее основа определенно дала трещину. Опала сторонников тори, а также то, что семейства вигов могли контролировать систему патроната лишь в рамках очень узкого круга, не могли продолжаться долго. Питт по крайней мере дал надежду на разрыв со старой политикой, особенно в столице, где он имел по-настоящему широкую поддержку среди имеющих право голоса. Сходным образом как военный лидер он обладал одним важнейшим качеством, которого не было ни у одного из его соперников в то время, качеством, без которого война не могла бы продолжаться, а тем более получить триумфальное завершение. Его политическая смелость, а также уверенность, порой неотличимая от бездумной самонадеянности, давали более компетентным и осторожным людям моральную опору, а вместо с нею силы сражаться и одержать блестящую победу. Вера Питта в собственное лидерство стала ключевым компонентом в определении того, как будет продолжаться война в то время, когда старые лидеры вигов, Ньюкасл и Фокс, со всей очевидностью потеряли самообладание. Если политические лавры в конечном счете достаются тому, кто готов рискнуть всем, то в этом смысле Питт их заслужил.
Какова бы ни была природа достижений Питта, его противоречивая деятельность в те годы явилась подходящим прологом к драме, которая вскоре последовала. Преображенный характер политической жизни в 60-х годов XVIII в. всегда будет ассоциироваться с новым королем – Георгом III, а также с одним из его самых беспокойных подданных, Джоном Уилксом. В том, что связано с королем, эти годы стали в высшей степени травмирующими. Однако все, что делал Георг III, явилось, логической кульминацией тенденций, берущих начало во времена правления его деда. Это особенно верно в отношении его считающегося революционным решения отказаться от старого партийного разделения. Обоснованность такого разделения уже была подорвана успешными попытками принца Уэльского Фредерика и Питта привлечь на свою сторону ряд представителей тори. Отличие ситуации 1760 г. заключалось скорее в интонации, чем в сути, когда с неохотой проявляемая терпимость сменилась гордостью по поводу доступности нового режима для старых тори. При Дворе их приветствовали с распростертыми объятиями, наделяя постами, почестями и званиями. В графствах они возвратились (там, где это им не удалось сделать в предшествующее десятилетие) в коллегии мирового суда. В графствах Центральной Англии состав коллегий вновь стал напоминать поименный список местных сельских джентри, многие из которых были старыми тори, а то и старыми роялистами. Одному из самых грозных тори было обеспечено особое место под солнцем. Доктор Джонсон, литературный гигант эпохи, греющийся в лучах одобрения со стороны нового режима, в 1762 г. был отмечен пенсией от имени лорда Бьюта. В обретенном им новом статусе содержалась доля иронии. В 30-х годах Джонсон выступил с резкой патриотической критикой происпанской политики Уолпола в Карибском бассейне, которая, по его мнению, не обеспечивает британские претензии в этом регионе. Теперь, при новом короле, ему пришлось написать такую же мощную и даже более убедительную работу в защиту предполагаемого Георгом III умиротворения Испании за счет отказа от Фолклендских островов, которые он описывал как «мрачную и угрюмую пустыню, остров, непригодный для человека, со штормами зимой и бесплодный летом». Но на этом, как известно, проблема Фолклендских островов не исчезла из истории британской внешней политики. То, что символизирует успехи Джонсона как отдельной личности, в более удивительной форме выразилось на институциональном уровне в истории Оксфордского университета. На протяжении сорока шести лет это прибежище и святилище сентиментального якобитства прозябало в политической пустыне, тогда как сменяющие друг друга поколения священнослужителей-вигов монополизировали почетные и прибыльные места. Хозяева Церкви начала георгианской эпохи учились либо в Кембридже, либо в оставшихся в незначительном меньшинстве вигских колледжах Оксфорда. При новом правлении никто не сомневался в том, какой из университетов праздновал волнующее возвращение. Как ни странно, Оксфорд дал более чем одного премьер-министра даже для правительств времен первых Георгов. Однако Пелэм сделал очень мало, чтобы предотвратить стремление своего брата покровительствовать в церковных делах Кембриджу, а Питт лишь однажды снизошел до того, чтобы извлечь пользу из якобитских связей в своем родном университете. При Георге III Оксфорд дал еще одного премьер-министра, лорда Норта, который одновременно был канцлером (Chancellor), весьма подходящим образом представляя старинные семьи тори из роялистских графств. Если в возвращении тори ко Двору не было ничего удивительного, то это едва ли можно сказать о других новых мероприятиях Георга III. Правление началось в смутной атмосфере добрых намерений и возвышенных устремлений. Вскоре все утверждения о том, что новый «король-патриот» может попытаться найти возможность усилить свои прерогативы, были опровергнуты. Принятие Акта о престолонаследии (Crown Act), в котором оговаривалось, что судьи больше не должны оставлять свои посты после смерти суверена, как это делалось в прошлом, устранило любые подозрения относительно того, что короли могут использовать свои законные права для устранения юридической верхушки, состоящей из вигов. В то же время Акт о цивильном листе (Civil List Act) предполагал, при условии жесткого контроля, выделение на королевские нужды 800 тыс. фунтов стерлингов в год. Столько же выделялось и Георгу II, однако в новом законе содержалось важное дополнительное условие, согласно которому любой доход, полученный сверх этого в рамках сборов, предусмотренных цивильным листом, в будущем будет направляться в государственную казну, а не Короне. С учетом инфляции данное условие серьезным образом ограничивало возможности Короны справляться с ростом расходов на нужды Двора и, в чем состоит вся ирония, стало наиболее чувствительной уступкой, сделанной королем во имя патриотизма. В этом видна настоящая преемственность с партией из дворца Лестер-хаус во главе с принцем Уэльским Фредериком – не фантастический план создания нового варианта великодушного деспотизма, а скорее дальнейшее ограничение прав Короны.
