Всего несколько часов тому назад я думал, что Альбертина лишь издали ответит на мой поклон. Расставаясь, мы условились, что вместе совершим прогулку. Я решил, что, когда снова встречу Альбертину, буду держаться смелее, и заранее начертал план того, что я ей скажу, и даже (так как теперь я был вполне уверен в том, что она легкомысленна) того, что я у ней попрошу. Но ум так же подвержен влияниям, как и растения, как клеточка, как химические элементы, и средой, вызывающей в нем перемены, когда он погружается в нее, являются обстоятельства, новая обстановка. Когда я снова встретился с Альбертиной, присутствие которой сделало меня иным, я сказал ей совсем не то, что намеревался сказать. Потом, вспоминая о ее воспаленном виске, я задавал себе вопрос, не более ли ценным покажется Альбертине знак внимания, в котором она увидела бы полное бескорыстие. Наконец, меня иногда смущал ее взгляд, ее улыбки. Они могли означать и легкомысленность поведения, но также и глуповатую веселость резвящейся, но, в сущности, порядочной девушки. Одно и то же выражение лица, подобно выражению, встречавшемуся в ее речи, допускало разные толкования; я был в нерешительности, как ученик, смущенный трудностями греческого текста.
На этот раз мы почти тотчас же повстречали высокую Андре, которая перескочила через председателя. Альбертине пришлось представить меня. Глаза у ее подруги были необыкновенно светлые, точно дверь, открытая из комнаты полутемной в комнату, освещенную солнцем и зеленоватыми отблесками сверкающего моря.
Мимо нас прошли пятеро мужчин, которых по виду я хорошо знал с тех пор, как жил в Бальбеке. Я часто задавал себе вопрос, кто они такие. «Не слишком шикарные господа, — сказала мне Альбертина, презрительно усмехаясь. — Маленький старичок, крашеный, в желтых перчатках, — и вид же у него, а? лучше не бывает, — это бальбекский зубной врач, он славный тип; толстый — это мэр, только не тот, не маленький, — того вы, должно быть, видели: то учитель танцев, он тоже порядочный слизняк, он нас терпеть не может, потому что мы слишком шумим в казино, ломаем его стулья, хотим танцевать без ковра, поэтому он никогда не дает нам приза, хотя мы одни и умеем танцевать. Зубной врач — славный малый, я бы поздоровалась с ним, чтобы позлить учителя танцев, да нельзя, потому что с ними господин де Сент-Круа, член совета департамента, он из очень хорошей семьи, но перешел к республиканцам, из-за денег; ни один порядочный человек с ним не кланяется. Он знаком с моим дядей по службе, но больше никто из моих родственников с ним не водится. Худой, в макинтоше, — это капельмейстер. Как, вы его не знаете? Играет он божественно. Вы не ходили слушать «Cavalleria Rusticana»?[38] Ax, по-моему, это идеально! Он дает концерт сегодня вечером, но мы не можем пойти, потому что это в зале мэрии. В казино — не беда, но если бы мы пошли в залу мэрии, откуда убрали распятие, с матерью Андре сделался бы удар. Вы скажете, что муж моей тети сам в правительстве. Но что тут поделаешь? Тетка — тетка и есть. Не за это я ее люблю. У ней всегда была одна забота — как бы от меня избавиться. Женщина, которая действительно заменила мне мать и которой это вдвойне можно поставить в заслугу, потому что ведь между нами никакого родства, — моя приятельница, но я люблю ее, как мать. Я покажу вам ее фотографию». К нам на минуту подошел чемпион гольфа и любитель баккара, Октав. Я подумал, что у нас с ним есть точка соприкосновения, так как узнал из разговора, что он — дальний родственник Вердюренов, которому вдобавок они симпатизировали. Но он с пренебрежением отозвался о знаменитых средах и прибавил, что г-н Вердюрен не знает, когда надевать смокинг, и что поэтому довольно стеснительно встречаться с ним в некоторых мюзик-холлах, где уж совсем неприятно услышать: «Здравствуй, проказник» — от какого-то господина в пиджаке и в черном галстуке, как у деревенского нотариуса. Октав нас покинул, и вскоре от нас отпала и Андре, которая дошла до своего домика, куда и завернула, не сказав мне ни слова за всю прогулку. Я тем более пожалел об этом, что в то время, как я обращал внимание Альбертины на холодность ее приятельницы со мной и мысленно сопоставлял явную неохоту Альбертины сблизить меня со своими приятельницами и ту враждебность, на которую, по-видимому, в первый день натолкнулся Эльстир при попытке исполнить мое желание, — мимо нас прошли барышни д Амбрезак, которым я поклонился и с которыми Альбертина тоже поздоровалась.
Я подумал, что от этой встречи выиграю в глазах Альбертины. Это были дочери одной родственницы г-жи де Вильпаризи, также знакомой с принцессой Люксембургской. Супруги д'Амбрезак, у которых была маленькая вилла в Бальбеке, люди чрезвычайно богатые, вели жизнь самую простую и ходили — муж всегда в одном и том же пиджаке, а жена — всегда в одном и том же темном платье. Оба они усердно кланялись бабушке, что ни к чему не приводило. Дочери, очень хорошенькие, одевались с большей элегантностью, но элегантностью городской, а не курортной. В своих длинных платьях, в больших шляпах, они казались существами иной породы, чем Альбертина. Альбертина прекрасно знала, кто они. «А-а, вы знакомы с маленькими д'Амбрезак. Ну что ж, у вас очень шикарные знакомства. Впрочем, они очень простые, — прибавила она, как будто здесь было какое-то противоречие. — Они очень милы, но так уж хорошо воспитаны, что их не пускают в казино, главным образом из-за нас, потому что у нас слишком плохие манеры. Они вам нравятся? Ну, это дело вкуса. Они точь-в-точь беленькие гусята. В этом, может быть, есть своя прелесть. Если вам нравятся беленькие гусята, то вам не остается желать лучшего. По-видимому, они могут нравиться: ведь старшая из них — невеста маркиза де Сен-Лу. И это очень огорчает младшую из них, она была влюблена в этого молодого человека. Меня раздражает уже одно то, как они говорят, — еле шевелят губами. И потом, они нелепо одеваются. Они ходят на гольф в шелковых платьях! Они, в их возрасте, одеваются с гораздо большими претензиями, чем пожилые женщины, которые умеют одеваться. Вот госпожа Эльстир — элегантная женщина». Я ответил, что она мне показалась одетой очень просто. Альбертина рассмеялась. «Она действительно одета очень просто, но одевается она восхитительно, и чтобы достигнуть того, что вы называете простотой, она тратит безумные деньги». Платья г-жи Эльстир не останавливали на себе внимания того, кто не обладал уверенным и строгим вкусом в области туалета. У меня его не было. Эльстир, по словам Альбертины, обладал им в высшей степени. Я об этом не догадывался, как и о том, что каждая из изящных, но простых вещей, наполнявших его мастерскую, была совершенство, и что он долго мечтал о них, следя за ними на аукционах, знал всю их историю вплоть до того дня, когда, заработав достаточно денег, он мог наконец приобрести их. Но на этот счет Альбертина, столь же невежественная, как и я, ничего не могла мне сообщить. Что же касается туалетов, то, руководимая инстинктом кокетливости и, быть может, сожалениями бедной девушки, которая более бескорыстно, более чутко оценивает у людей богатых то, чем ей не придется украшать себя, она прекрасно сумела рассказать мне об утонченности Эльстира, столь требовательного, что каждая женщина казалась ему плохо одетой и что, видя целый мир в каком-нибудь оттенке, в каком-нибудь сочетании, он по безумным ценам заказывал для своей жены зонтики, шляпы, манто, прелесть которых он научил Альбертину ценить и на которые человек, не обладавший вкусом, обратил бы не больше внимания, чем это сделал я. Впрочем, Альбертина, немного занимавшаяся живописью, к которой она, впрочем, по собственному признанию, не чувствовала «склонности», очень восхищалась Эльстиром, и благодаря всему тому, что он говорил и показывал ей, понимала толк в картинах, что представляло резкий контраст с ее восторженным отношением к «Cavalleria Rusticana». Дело в том, что, хотя это еще совсем не было видно, она в действительности была очень умна, и глупость того, что она говорила, принадлежала не ей, но зависела от ее окружения и от ее возраста. Эльстир имел на нее влияние благотворное, но частичное. Не все стороны ума достигали у Альбертины одинаковой степени развития. Вкус в области живописи достиг почти того же уровня, что и вкус в области туалетов и внешних форм изящества, но обогнал в своем развитии ее музыкальные вкусы, сильно отстававшие.
Хоть Альбертина и знала, кто такие эти Амбрезак, всё же мне пришлось (ибо человек, которому доступно и большее, не всегда может получить меньшее) убедиться в том, что и после того, как я поклонился этим девушкам, она по-прежнему не склонна была знакомить меня со своими подругами. «Это слишком любезно, что вы придаете им такое значение. Не обращайте на них внимания, в них нет решительно ничего. Что все эти девчонки могут значить для такого человека, как вы? Андре по крайней мере удивительно умна. Она хорошая девочка, хотя совершенная чудачка, но остальные, правда же, очень глупые». Расставшись с Альбертиной, я вдруг почувствовал большую грусть при мысли, что Сен-Лу утаил от меня свою помолвку и мог решиться на такой дурной поступок — сделать предложение, не порвав со своей любовницей. Несколько дней спустя я все же был представлен Андре, и так как она вступила со мной в довольно длинный разговор, я воспользовался этим и сказал ей, что хотел бы повидать ее и завтра, но она мне ответила, что это невозможно, так как ее мать чувствует себя довольно плохо и она не хочет оставлять ее одну. Дня через два, когда я пошел к Эльстиру, он мне рассказал о том, какую симпатию чувствует ко мне Андре, а когда я ответил: «Но ведь я тоже с первого же дня почувствовал к ней большую симпатию, я попросил у ней позволения повидать ее и завтра, но она не могла», — Эльстир мне сказал: «Да, я знаю, она мне говорила: ей было очень жаль, что она уже приглашена на пикник за десять миль отсюда, ей предстояло кататься в бреке, и она уже не могла отказаться». Хотя эта ложь, поскольку я так мало был знаком с Андре, и не имела особого значения, мне все же не следовало бы поддерживать знакомство с девушкой, оказавшейся способной на нее. Ибо, раз сделав что-нибудь, люди бесконечно повторяют то же самое. И, отправляйся мы каждый раз на свидание с приятелем, которому первые разы не удавалось прийти на свидание, который был простужен, мы неизменно будем узнавать, что он снова простужен, он снова не придет — по одной и той же причине, принимающей в его глазах разнообразные формы, в зависимости от обстоятельств.
