Южные корейцы не удержались от аплодисментов, а потом устроили ужин владелицам и работницам мастерской в ресторане при гостинице, а после ужина попрощались за руку с Ксенией и старухой Ложкиной, а девиц пригласили к себе в номера, чтобы совместно полюбоваться оттуда видом на ночной Гусляр. Клара Анапко еще была непривычна к иностранному вниманию и выпрыгнула в окно, но без вреда для себя, потому что была гимнасткой-перворазрядницей, а Томи-Томи осталась и веселилась с корейцами.
Ксения с Ложкиной перед сном вернулись в мастерскую, чтобы прибрать там, запереть все, обесточить, повесить замок и договориться, как они завтра будут требовать деньги — франками на текущий счет или сразу оборудованием для роддома?
Старуха Ложкина села на диван для посетителей и сказала:
— Ох и устала я, Ксения, будто дрова возила.
А Ксения ответила:
— Чую, выгонит меня Корнелий из дома за то, что я хозяйство запустила.
Сказано это было не без гордости. Почти всю жизнь Ксения прожила в трепете. На совещании ли муж задержался, на встрече с инопланетными пришельцами или изменяет ей, домашней хозяйке? А теперь вот она сама стала фигурой международного масштаба.
…Не постучавшись и открыв дверь ногой, в ателье ввалился Коля Гаврилов в легком подпитии и сказал:
— Слушайте меня, бабки! Чтобы завтра подготовить в пакете двадцать тысяч баксов. Иначе ваши уши будут доставлены вашим мужикам. Усекли?
— Каких баксов, Колечка? — спросила Ксения, которая с детства любила этого мальчонку.
— Молчать! — рявкнул Коля. — Двадцать тысяч. Или уши.
Первой опомнилась старуха Ложкина.
— Коля, а тебя давно никто не порол? — спросила она. — Постыдись!
— Что-что? — ответил Коля. — Я теперь как Терминатор. С дерьмом смешаю и не замечу. Такой вот я человек.
Ксения Удалова очень осерчала и пошла гнать Колю из мастерской. Но Коля словно ждал этого. Он врезал пожилой женщине в скулу так, что та упала на диван, оттолкнул старуху Ложкину к стенке, свистнул, и тут в ателье вошли два мужика в камуфляжах, с мешками, в которые они стали складывать, срывая с вешалок, международные туалеты.
— Дурак, — сказала Ксения, опомнившись, — если ты туалеты возьмешь, за что нам деньги заплатят? — Это означало, что жена Корнелия уже пришла в себя и принимала меры.
Ее аргумент подействовал на бандитов-рэкетиров. Они взяли лишь себе по костюму да Римке пару платьев, потому что Римка теперь с Колей сожительствовала, несмотря на превышение в возрасте.
— Двадцать тысяч завтра, как стемнеет, — приказал Коля. — У памятника землепроходцам. И если кому-нибудь проговоритесь, хоть вздохом, тетя Ксения, то вашему Максиму не жить, а Корнелию Ивановичу тоже, не говоря уж о Николае Ивановиче.
Стеная и хромая, несчастные предпринимательницы поплелись домой. Уже на подходе к дому они услышали отдельные дикие крики: во дворе их ждали мужчины, встревоженные долгим отсутствием женщин. Сразу хотели звонить в милицию, арестовывать Колю, но потом Удалов увел всех к себе, чтобы обсудить проблему без свидетельницы. Они же понимали, что мать — она и у Гитлера мать, а уж у Гаврилова — тем более союзник.
Дома Удалов сказал так:
— Нам его сейчас не взять. Доказательств никаких. А вот положим ему деньги, тут его и возьмем с поличным.
Утро было деловым.
Удалов дал факс на остров Пасхи, и с острова ответили, что профессор Минц в последние дни был задумчив, встревожен, на статуи почти не смотрел и все повторял: «Ах, как я был неосторожен! Ах, зачем я дал такое необычное и страшное оружие, как бесчувственность, Коле Гаврилову!» Так что уже вчера он сел на попутный самолет и вылетел в Дели с пересадкой в Джакарте.
Когда корейцы пришли в мастерскую, для них уже был упакован контейнер, а они выписали чек на швейцарский банк и генеральное соглашение. Из разных концов города между тем в дом № 16 стекались неприятные новости. Преступная троица сожгла табачный киоск у станции, угнала и бросила трактор, устроила драку в станционном буфете. А когда стемнело, то на «москвиче» с мерседесовским кружочком на радиаторе рэкетиры подъехали к памятнику землепроходцам.
Надо сказать, что к тому времени весь город уже знал, что сегодня возможна разборка, и потому старшина Пилипенко взял бюллетень по поводу катара верхних дыхательных путей, но не от страха, а потому что так попросил его Удалов.
— Дело соседское, — сказал он. — Чего нам стрелять! Ты же понимаешь.
Пилипенко понимал.
Многие люди, которые в это время гуляли по набережной и площади Землепроходцев, на этот раз отошли подальше к домам или выглядывали из-за старых лип у гостиного двора. А у памятника стояли лишь Удаловы — так было решено, — Корнелий и Ксения. А между ними на постаменте лежал пакет. В синей пластиковой обертке.
В девять часов «москвич» с мерседесовским кружком выехал на площадь и, сделав круг, остановился у памятника, представляющего собой нос ладьи землепроходцев. На носу, прислонив ладошки к козырькам шлемов, стоят Ермак, Дежнев и Крузенштерн — уроженцы этих мест.
— Давай «капусту», — сказал Коля Гаврилов, спокойно вылезая из машины и подходя к Удаловым. — Остальные-то где?
Его спутники целились в Удаловых из пистолетов, может, газовых, а может, и боевых.
— Коля, — сказал Корнелий в последней попытке урезонить соседского юношу и спасти его от позора, — опомнись! Как тебе не стыдно!
— Быстро! — ответил Коля. — Гони «капусту»! Будешь мне отстегивать по двадцать «лимонов» в месяц. У меня весь город схвачен.
— Коля, подумай о маме, — произнесла Ксения металлическим голосом.
Гаврилов насторожился.
Он направил пушку на Удаловых. Телохранители тоже. Их кожаные куртки блестели под фонарями.
— Все на колени! — зарычал Гаврилов нечеловеческим голосом. — Весь город на колени!
— Мне тоже? — спросила его мать, которая пришла на площадь.
— Тебе в первую очередь. Забыла, как в детстве меня порола?
Гаврилова пала на колени. Остальные не подчинились. Более того, повинуясь жесту Ксении, пустившей микрокомпьютер задом наперед, одежда бандитов превратилась в бесформенные хламиды, которые тут же стреножили их по рукам и ногам. Пистолеты грохнулись на землю, а сами негодяи стали бороться и выпутываться из одежд, словно жрец Лаокоон и его сыновья на античной скульптуре.
К тому времени, когда им это удалось, Корнелий подобрал пистолеты, и, видя неминуемую гибель, телохранители, подобно голым королям, осознавшим весь ужас своего положения, убежали в ближайший лес. Одежда же рэкетиров таинственным образом взлетела кверху и облегла широкие плечи каменных землепроходцев.
Единственным, кто не потерял присутствия духа, был Коля. Он спокойно забрал пакет с долларами и пошел прочь с площади, заявив на прощание Удалову, что стоял с пистолетами в обеих руках:
— Ты стреляй, дядя Корнелий, стреляй в ребенка.
Но тут на площадь ворвался и замер междугородный автобус, из которого выскочил профессор Минц.
— Ах, как я виноват! — воскликнул он и вытащил деблокатор, изобретенный им на острове Пасхи. Он направил его на уходящую голую фигуру.
Голубая молния догнала Колю и пронзила его.
— Возьми обратно стыд! — громовым голосом вскричал профессор.
Коля попытался прикрыться пакетом с деньгами. Он с ужасом оглядывался.
— Жалость! — сказал профессор.
Коля увидел Ксению и робко протянул ей пачку с деньгами.
— Доброту.
Коля рухнул на колени.
Его мать подбежала к нему и обняла молодого человека. Он стоял, прижавшись к ней, как блудный сын на полотне Рембрандта.
— Страх! — продолжал Минц.
Колю охватила дрожь.
— Любовь! — громовым голосом воскликнул Минц.
Безумный взор Коли отыскал в полутьме фигурку Томи-Томи, которая уже забыла о корейцах. И они оба зарыдали.
Домой жильцы возвращались все вместе. Только Гавриловы с Томи-Томи шли поотстав. На Коле был ладный костюм, вернувшийся с памятника.
— Вот мы и победили! — сказала старуха Ложкина.
— Ага, — согласилась Ксения. — Надо бы нам теперь железные двери заказать.
— Наука поможет нам исправить нравы! — Минц был настроен оптимистично. — На каждое безобразие мы придумаем противоядие.
— А они — новое безобразие, — вздохнул Удалов.
Так они и не пришли к единому мнению.
Пришельцы не к нам
Старик Ложкин, почетный пенсионер Великого Гусляра, постучал к Корнелию Ивановичу, когда тот доедал компот «Дары Гонолулу», купленный обленившейся Ксенией в магазине «Альмавива», открытом супругами Савичами на площади Землепроходцев. С прошлого года этой площади возвратили историческое наименование Скотский выгон, однако жители Гусляра все еще редко его употребляют. Нелегко проходит реинкарнация исконных ценностей!
