Невероятно много времени ушло на то, чтобы связанными за спиной руками ухватить два свободных конца кабеля, которым Жак привязал меня к кольцу. Я коснулся их кончиками пальцев, в обоих концах кабеля жилка выходила на поверхность, чуть выступая. Попробовал воткнуть их в отверстия розетки – мне даже не пришло в голову, что она могла быть прикрыта крышкой, хотя подобные новшества в таком старом доме маловероятны, – но руки так тряслись, что я не мог найти этих самых отверстий. Измочалил контакты, все время чувствовал под пальцами розетку, но никак не мог попасть в нее концами кабеля. Я уже ничего не видел, пальцы переставали слушаться, сносить боль стало выше человеческих возможностей, когда внезапно полыхнула яркая бело–голубая вспышка. И я рухнул на пол.
Не могу сказать, как долго пролежал без сознания, но, по меньшей мере, несколько минут. И первым, что до меня дошло, была неправдоподобная, чудесная тишина. Правда, я по–прежнему слышал звон часов, но приглушенный, словно издалека: очевидно именно усилитель вышел из строя и наушники снова действовали как изоляторы. Приняв полусидячее положение, я прислушался к постепенно возвращающимся чувствам: по подбородку стекала кровь, позже выяснилось, что из прокушенной губы, лицо было залито потом, все тело болело, словно после пытки колесом. Но это все было неважно. Одна только вещь имела значение: невыразимая благодать тишины. Мне впервые подумалось, что эти типы из Общества борьбы с шумом знают, что делают.
Последствия этой чудовищной пытки минули быстрее, чем можно было ожидать, хотя и не все: головная боль и резь в ушах, казалось, ухом отзывавшиеся во всем теле, могли продержаться еще довольно долго, я отдавал себе отчет в этом и почти перестал обращать на них внимание. Зато умственные способности восстановились чуть ли не сразу, но всяком случае понадобилось не больше минуты, чтобы сообразить, что, если бы Гудбоди и Жак сейчас вернулись и застали меня сидящим под стеной с идиотски беспечным блаженством на лице, – они уже не стали бы забавляться никакими полумерами. Я тут же глянул на окошко в дверях, но, к счастью, за, ним еще не было удивленных глаз и недоуменно вскинутых бровей.
Вытянуться на полу и снова начать перекатываться с боку на бок было делом каких–нибудь пяти секунд, и, как оказалось, всего секунд десять отделяли меня от безнадежного опоздания: очутившись лицом к двери в третий или в четвертый раз, я заметил за окошком головы Гудбоди и Жака. Движения мои постепенно становились все резче и судорожней, тело то выгибалось дугой, то бессильно ударялось об пол, и страдал я при этом почти так же, как во время пытки, показывая им при каждом перевороте в сторону двери перекошенное лицо, залитое потом и кровью из прокушенной губы и нескольких, оставленных Марселем ссадин. Оно, вероятно, являло собой впечатляющее зрелище, потому что Гудбоди и Жак широко улыбались, и улыбка делала их странно похожими друг на друга.
Один раз я вскинулся особенно эффектно, так что все тело оторвалось от пола, но при этом, падая, чуть не вывихнул плечо и пришел к выводу, что хорошего понемножку, вряд ли даже Гудбоди точно знает, сколько надо ждать. Мои корчи и конвульсии постепенно становились все слабее и наконец затихли вовсе. Почти тут же оба вошли в комнату. Гудбоди направился к усилителю и выключил его, но, словно спохватившись, включил снова, – видимо, вспомнил, что намеревался лишить меня не только сознания, но и рассудка. Однако Жак что–то ему сказал, и он нехотя кивнул и опять повернул выключатель. Разумеется, Жаком руководило не сочувствие, а простая мысль о трудностях, которые у них возникнут, если я умру прежде, чем мне введут наркотики. Сам же он принялся останавливать маятники самых больших часов. Потом оба подошли полюбоваться плодами своей изобретательности. Жак – для пробы – ударил меня ногой в ребра, но, по сравнению со всем пройденным, это был такой пустяк, который не вызвал у меня ровным счетом никакой реакции.
– Ну–ну, мой дорогой, – послышался как бы издалека полный упрека голос Гудбоди, – твои чувства похвальны, но никаких следов, никаких следов. Полиции это не понравится.
– Но ведь она все равно увидит его лицо, – запротестовал Жак.
– Действительно, – согласился Гудбоди. – Однако растяни–ка узлы на запястьях. Не дай бог, там обнаружатся синяки, когда спасатели выловят его из канала. А заодно сними наушники и спрячь их. Жак сделал то и другое молниеносно. Когда он снимал наушники, мне почудилось будто вместе с ними он стягивает мое лицо, – с клейкой лентой он обращался без малейшей бережливости, видимо, у них был неограниченный запас. – Что же до этого, – Гудбоди кивнул на Георга Лимэй, – то его убери. Знаешь как. Я пришлю Манера, чтобы помог тебе вынести Шермана.
Пауза. Я чувствовал, что Гудбоди смотрит на меня. Потом он вздохнул:
– Ах, боже, жизнь – только блуждающая тень…
Он вышел, что–то мурлыча под нос, и если можно мурлыкать одухотворенно, то его исполнение псалма «Не оставь меня, Господи!» было самым одухотворенным, какое я когда–либо слышал. Преподобный Гудбоди не выпадал из им же создаваемых ситуаций…
Жак подошел к ящику в углу, достал оттуда несколько гирек для больших часов, пропустил резиновый кабель через их ушки и обвязал Георга в талии, не оставляя сомнений в своих намерениях. Затем он выволок Георга из комнаты и с грохотом потащил, по коридору. Я встал, несколько раз согнул и разогнул руки, разгоняя кровь, и пошел за ним. Приблизившись к двери, я услышал шум трогающегося с места «Мерседеса» и осторожно выглянул из–за косяка. Жак, рядом с которым на полу лежал Георг, стоял у открытого окна и махал рукой, видимо, отъезжающему Гудбоди.
Наконец он отвернулся от окна, чтобы отдать Георгу последние почести. И замер как вкопанный, с лицом, окаменевшим от шока. Я был не более чем в пяти футах от него и, видя это начисто лишенное выражения лицо, почувствовал, что, узрев мое явление, Жак достиг конца своего жизненного пути профессионального убийцы.
Он отчаянно дернулся за пистолетом, покоившимся в подмышечной кобуре, но вероятно, в первый и наверняка в последний раз в жизни оказался слишком медлительным: мгновение, когда он не поверил собственным глазам, стало его гибелью. Я ударил его ногой в живот. Почти переломившись пополам, он все же по инерции достал пистолет, вырвать который из почти не сопротивлявшейся руки не составляло труда, затем, вложив в это движение всю накопившуюся во мне ненависть, я рубанул его рукоятью в висок. Уже без сознания, непроизвольно Жак отступил на шаг, споткнулся о низкий подоконник и, как в замедленной киносъемке, начал опрокидываться навзничь. Я стоял и смотрел, как он выпадал из окна. И только услышав всплеск, подошел и выглянул.
Мутная вода во рву расходилась кругами, ударяя в берег и стены замка, а в центре этих концентрических кругов светлела тянущаяся со дна струйка воздушных пузырьков. Переведя взгляд влево, я успел заметить «Мерседес» Гудбоди, выезжающий из ворот замка, и подумал мельком, что водитель, вероятно, достиг уже четвертого стиха «Не оставь меня, Господи!». Выходя, я оставил двери открытыми. На лестнице, переброшенной через ров, приостановился и посмотрел вниз: пузырьки, идущие со дна, становились все реже и мельче, пока, наконец, не пропали совсем.
Глава 13
Я сидел в «Опеле», держа в руке собственный пистолет, отобранный у Жака, и размышлял. За последнее время в этом пистолете обнаружилась одна странная особенность: его удавалось отнимать у меня всем желающим и столько раз, сколько они считали нужным. Это соображение отрезвляло и одновременно наталкивало на единственный вывод: мне необходимо другое оружие, второе оружие. Вытащив из – под сиденья сумочку Астрид, я достал револьверчик, который подарил ей. Потом немного приподнял левую штанину, заткнул «лилипут» дулом вниз за резинку носка и опустил штанину. Уже собирался закрыть сумочку, когда заметил две пары наручников, захваченных из полицейского такси. Признаться, на миг мною овладели сомнения: ведь если судить по тому, что происходило до сих пор, представлялось наиболее правдоподобным, что, взяв их с собой, кончу тем, что увижу их защелкнувшимися на моих же запястьях. Однако поздно уже было отказываться от риска, на который пошел, а вернее сказать – полез с момента прибытия в Амстердам. Так что обе пары, в конце концов, устроились в левом кармане моего пиджака, а ключики – в правом.
Когда я добрался до нужного мне старого квартала Амстердама, оставляя за спиной ставший уже привычным шлейф из грозящих кулаками и звонящих в полицию шоферов, улицы уже начинали окутываться сумерками. Дождь почти стих, но по–прежнему морщил и мутил воду каналов. Улочка была, можно сказать, традиционно пуста – ни автомобилей, ни пешеходов. Исключение составляли окна, вернее одно из них: на третьем этаже дома Моргенштерна и Муггенталера какой–то массивный тип без пиджака выглядывал на улицу, опершись локтями о подоконник, медленно вертя головой то вправо, то влево, из чего следовало, что наслаждение вечерним амстердамским воздухом – отнюдь не главная его цель. Миновав магазин и доехав почти до Дам, я позвонил де Графу из уличного автомата.
