варварские времена. Вследствие этого учреждения самые тайные мысли и самые скрытые поступки, противоречащие правилам христианской нравственности, должны быть открыты духовнику. Последний объясняет кающемуся, когда и в каком отношении он нарушил свои обязанности и через какие испытания он должен пройти, чтобы получить отпущение грехов во имя оскорбленного божества.
Этот обычай получил свое происхождение из естественной склонности, свойственной всем людям. Внутреннее сознание и даже собственное подозрение в дурном поступке составляет род бремени для души, оно вызывает беспокойство и страх в людях, не успевших еще привыкнуть к несправедливости. В таком случае, как и почти во всяком другом, они стараются облегчить горечь своих мыслей, поверяя их лицу, на скромность которого они могут положиться. Сознание собственного тягостного стыда вполне вознаграждается для них облегчением от страданий, облегчением, являющимся следствием симпатии со стороны человека, которому они доверяются; они успокаивают себя мыслью, что заслуживают участия и что, хотя прошлое их поведение достойно порицания, они заслуживают снисхождения за свои настоящие намерения, которые, быть может, искупают их ошибки или, по крайней мере, вызывают уважение к ним со стороны духовника. В суеверные времена огромное число пронырливых священников вкралось в доверие семейств. Они были самыми образованными людьми той невежественной эпохи и если и отличались грубостью и распущенностью нравов, то все же стояли выше других людей; их принимали не только за великих наставников в религии, но и за лучших знатоков в вопросе о нравственных обязанностях; расположение их считалось весьма лестным для того, кому удавалось заслужить его, а порицание их жестоко бесславило того, кто имел несчастье навлечь его на себя. Так как их принимали за судей в вопросах добра и зла, то к ним и обращались во всяком щекотливом случае, и ничем иным нельзя было снискать к себе всеобщего уважения, как полнейшим к ним доверием и таким поведением, когда не решаются ни на какое важное дело, предварительно не посоветовавшись с ними и не получив их одобрения. Священникам нетрудно было установить как закон, чтобы доверие, которое было вызвано к ним сложившимся обычаем, а также то, которое не вошло еще в норму, считалось обязанностью. Качества, необходимые для исповеди, стали необходимой принадлежностью всего духовенства, и вскоре они собрали все случаи, какие только можно было отнести к проявлениям совести, все сложные и деликатные ситуации, в которых трудно было решить, какое поведение правильно. Подобные сборники считались равно полезными как для духовников, так и для лиц, совестью которых они управляли, – вот источник происхождения казуистических сочинений.
Нравственные обязанности, подлежавшие толкованию казуистов, составляли существенную часть общих правил, нарушение которых обычно сопровождается известной долей угрызений совести и страха наказаний. Цель исповеди состояла в успокоении угрызений совести, следующих за нарушением такого рода обязанностей; но среди последних существуют и такие, нарушение которых не вызывает особенно тягостного нравственного беспокойства. Никто не просит у своего духовника отпущения за несоблюдение того, что можно было бы сделать по требованию великодушия, дружбы или мужества. В проступках такого рода нарушаемое правило не всегда бывает возможно определить; обыкновенно же оно бывает таково, что хотя соблюдение его и вызывает расположение и уважение, но нарушение его не ведет неизбежно к порицанию и к наказанию. Казуисты, по-видимому, смотрели на соблюдение его как на излишнюю в некотором роде заботу, которая не могла быть вменена в обязанность, а потому такого рода правила не входили в их исследование.
Преступления против нравственных обязанностей, подлежавшие исповеди и потому становившиеся известными казуистам, были в основном трех видов.
Первый и самый главный заключает в себе нарушения правил справедливости. Правила эти отличаются точностью и определенностью, а нарушение их обыкновенно сопровождается сознанием, что поступок наш плох, а также страхом заслуженного наказания перед людьми или перед самим Богом.
Второй вид включает нарушения правил целомудрия. Если нарушения эти велики, то они представляются настоящим нарушением законов справедливости, так как подобное преступление всегда сопровождается непростительным оскорблением ближнего. Если же они не столь важны и заключаются только в нарушении приличия между лицами различного пола, то они не могут считаться преступлением против правил справедливости. Но и в таком даже случае, по крайней мере что касается женщин, они представляются явным нарушением приличия, вызывая известное презрение к провинившимся, и при некоторой порядочности сопровождаются чувством стыда и угрызениями совести.
Третий вид включает нарушение правил правдивости. Пренебрежение истиной не всегда представляется преступлением против справедливости и потому не всегда ведет человека к наказаниям. Обман хотя и принадлежит к числу гнуснейших пороков, зачастую не причиняет никому вреда и в таком случае не вызывает ни мести, ни удовлетворения со стороны обманутого человека или со стороны прочих людей. Но хотя пренебрежение истиной и не всегда является нарушением справедливости, ложь тем не менее есть нарушение ясного и несомненного правила и всегда покрывает бесславием виновного в ней человека.
Дети одарены, по-видимому, естественным и инстинктивным предрасположением верить всему, что им скажут. Природа нашла, кажется, необходимым для нашего самосохранения внушить нам, по крайней мере на некоторое время, слепое доверие к тем, на чьем попечении находятся первые годы нашего существования и самая важная часть нашего воспитания. Вот причина крайней доверчивости детей, доверчивости, которая обращается в благоразумное недоверие только после продолжительного опыта, связанного с недобросовестностью людей. С годами наша первоначальная доверчивость более или менее видоизменяется, и в нас остается ее тем меньше, чем больше приобрели мы опытности и благоразумия. Но нет человека, который не был бы более доверчив, чем следует, и который часто не доверялся бы выдумкам, невозможность которых несомненно обнаружилась бы, если бы он в достаточной степени подумал и всмотрелся в них. Мы естественно предрасположены к доверчивости. Только благоразумие и опытность научают нас недоверию, но почти никогда не научают нас ему в достаточной степени, ибо самые благоразумные и менее всего доверчивые люди часто некоторое время верят тому, в чем впоследствии сами стыдятся признаться.
Человек, которому мы доверяем, необходимо руководит нами и направляет нас, и мы непременно чувствуем к нему некоторое почтение и уважение. Но подобно тому, как восхищение другими людьми рождает у нас желание заслужить такое же уважение к самим себе, таким же точно образом попечение и заботы о нас людей вскоре вызывают у нас желание руководить ими и вести их. А подобно тому, как похвала тогда только удовлетворяет нас, когда мы уверены, что до некоторой степени заслуживаем ее,
