А потом граф Нантский отвернулся и прошел мимо нас. Я ощутила невообразимый букет запахов, который двигался за ним подобно шлейфу. Увидела тончайшую насечку на массивных наплечниках. Услышала легкий шелест расшитого золотой нитью багрового плаща.
Видение закончилось. Но когда Бальдульф положил руку мне на плечо, я поняла, что замерзла и дрожу.
Граф Нантский в одиночестве поднялся на возвышение, к отцу Гидеону. Он выглядел золотым идолом, который невидимые руки установили в определенное положение. Он был настолько прекрасен, что глаза начало резать, как от попавшей в них острой металлической стружки. Но даже он опустился на колени, когда отец Гидеон произнес несколько напевных звучных фраз на латыни, налил из бутыли в золотой кубок и, осенив его крестным знамением, подставил под губы графа. На то время, что граф пил, кажется, все присутствующие перестали дышать. Потом он встал, перекрестился и сказал что-то отцу Гидеону. В соборе стояла такая тишина, что можно было бы расслышать даже то, как бьют по воздуху крылья пролетевшей бабочки, но губы графа шевельнулись совершенно беззвучно. Не знаю, что он сказал отцу Гидеону, но на лице того, прежде торжественном и незнакомом, тоже что-то промелькнуло. Наверно, он не имел права ничего говорить, стоя на своем возвышении. Но я видела, как он улыбнулся в ответ.
И вдруг поняла, что сама сейчас улыбаюсь.
Есть истории с веселым концом. А есть с печальным. А есть истории, у которых нет ни того, ни другого. Когда приходит время, они просто заканчиваются. Бессмысленно, как заканчивается обычная человеческая жизнь.
— Пошли, Баль, — сказала я, — Мы видели уже все интересное. Пора нам домой, браться за ужин. Отец Гидеон обещал заглянуть после службы.
Бальдульф что-то согласно проворчал и взялся за ручки Инцитата.
Мы покинули собор, в котором все еще царило полнейшее безмолвие, оставляя за спиной скучную концовку этой затянувшейся истории.
Видимо, праздничная служба затянулась — когда отец Гидеон присоединился к нам, хронометр показывал без двух часов полночь, и мы успели осушить по третьему стакану вина. Отремонтированный с горем пополам Бальдульфом стол вряд ли мог соперничать с графским, но на нем определенно было на что посмотреть. Как только мы вернулись со службы, Бальдульф ушел на рынок с оставшимся у него золотым солидом и, судя по тому, сколько он притащил в своем коробе, этот солид был потрачен без остатка. Засучив рукава, Бальдульф отогнал подальше Клаудо и стряпал на протяжении всего оставшегося дня. «Нынче праздник, — заявил он решительно, — И у нас будет стол, как у добрых христиан, а не оборванцев-безбожников!».
Он не ударил в грязь лицом. На столе не было ни на палец свободного места, все было заставлено блюдами, и источаемые ими запахи сливались и висели одним сплошным клубом, в котором концентрация пряностей и специй была настолько плотной, что начинала кружиться голова. Капитан Ламберт заявил, что подобным образом ему не приходилось пировать даже по большим праздникам в графском замке, и Бальдульф встретил его слова смущенным покашливанием. Наверно, для него этот праздничный ужин был чем-то особенным, чем-то большим, чем принятие пищи в приятной компании. Сдерживая улыбку, я подумала, что для Бальдульфа этот праздничный ужин был символичным, своеобразной вехой, знаменующей окончание опасного приключения. «После боя первое дело — набить брюхо, — бывало, говорил он раньше, — Только когда за ложку возьмешься, начинаешь понимать, что живой, и выбрался целехоньким».
В этот раз Бальдульф накрыл стол на целое отделение голодных солдат. Чего здесь только не было! Величественные колбасы из Меца свивались кольцами, как ленивые змеи, и острые кровяные сосиски из Кёльна пулеметными лентами опоясывали их. Над тарелками поднимался пар, такой густой и ароматный, что можно было наесться одним только запахом — там, в застывших перламутровых озерах с золотистыми медальонами жира плавало нежное белое стерляжье мясо, невесомое, как ангельские перья. В центре стола громоздилось величественное сооружение из слоеных лепешек. Лепешки с мясом, с кислым сыром гравьера, с капустой, со спаржой и грибами — все они основали ярусы в этой пирамиде. Но это был лишь передовой рубеж обороны, за которым располагалось во много рядом все остальное, и бедный стол трещал так, будто на него взгромоздился Ламберт в своих доспехах. Гусиный паштет с жареным луком и зеленью, сочный и рассыпчатый, как кусок плодородной земли. Запеченные по-валлийски гренки, покрытые золотыми озерами расплавленного сыра. Тушеные ребрышки, сочащиеся сладким прозрачным жиром. Рассыпчатый рис, желтый от шафрана. Запеченные в углях перепелиные яйца. Луковая похлебка с лимонными корочками. Свежие поджаренные рыжики в каплях соли.
Вряд ли когда-нибудь прежде Бальдульфу доводилось сервировать такой ужин, и теперь он довольно пыхтел, обозревая получившееся великолепие. Не забыл он и про вино. Старый темный херес, чей вкус торжественен и мрачен, как старинное кладбище, осененное густой тенью. Легкомысленный мускат с южных берегов Mare Mediterranea, легкий и сладкий, как грезы красавицы. Выдержанное «Vin de Paille», полное собственного достоинства, полупрозрачное, как воды Стикса, дарующие вечное забвение. И, конечно, «Мальбек», эта слава и гордость восточных виноградников. Окажись в этой компании «Бароло» святого отца, ему не было бы стыдно. Но — я позволила себе усмешку — в этом уже не было необходимости.
Когда вошел отец Гидеон, я как раз заканчивала рассказывать Ламберту про графа Нантского.
— …чуть не сгорела от этого взгляда. Взгляд у него такой был… Пронизывающий. Как будто он все понимал и мне давал знать, что понимает. Усмехнулся еще эдак, опасно, как старому врагу. А ведь он впервые меня видел.
— Он будет осторожен, — заверил меня отец Гидеон, усаживаясь за свое место, — И достаточно осторожен чтобы не навредить вам. Это я обещаю. Граф — умный человек, и он оставит текущее положение вещей.
— Мне все еще не верится, — Ламберт покачал головой. К еде он не прикоснулся, лишь мусолил в руках рыбий хвост, — Я не могу претендовать на то, что знаю хоть малую часть графской души, но все равно, это как-то… как-то странно. Он никогда не был похож на человека, который станет затевать подобное злодеяние.
— Вам сейчас больно, капитан, — сказал священник мягко, без былого ожесточения, — И эта боль, у вас внутри, понятна. Она вызвана противоречием. Вы связаны с графом клятвой и, конечно, как благородный человек, каким, несомненно, являетесь, обязаны защищать не только его тело, но и его честь. А именно она сейчас оказалась уязвлена. Но в этом нет ни малейшей капли вашей вины. Граф Нантский сам сделал все чтобы поставить ее под удар. Не переживайте, капитан.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
