В какую же сторону будет повернут руль государственной власти? Куда идет страна? Укрепление личной власти в рамках республиканского строя? Или?.. Но об этом боялись даже говорить.
6 флореаля X года (26 апреля 1802 года), ровно через месяц после Амьенского мира, был опубликован закон об амнистии эмигрантам. Они могли вернуться в установленный срок при условии принесения-присяги на верность Республике. Разъяснялось, что это акт, направленный на преодоление внутренних распрей, что это все та же политика внутреннего примирения и национального сплочения, объединения всех французов в одну дружескую семью. Может быть, подобные мысли и воодушевляли законодателей. Но прямолинейно мыслящие люди резонно спрашивали, почему же медлят тогда с амнистией якобинцам, бабувистам, левым республиканцам? Почему рука примирения протянута только вправо и не видно желания протянуть ее влево?
Еще через месяц, 19 мая (29 флореаля X года), был обнародован закон об учреждении ордена Почетного легиона. Закон вызвал противоречивые толки. Одни видели в нем средство укрепления Республики, своего рода противовес возвратившимся эмигрантам, старой аристократии. Александр Дюма говорил, что орден Почетного легиона создавал новое «народное дворянство»[722]. В его уставе говорилось о долге служения Республике, защите свободы и равенства; в уставе была даже статья, обязывавшая бороться против всех попыток «восстановления феодального строя и связанных с ним привилегий и прав»[723].
Статут ордена Почетного легиона создавал действительно впечатление, что это будет истинно республиканский орден. Но в том же уставе находили статьи, которые не могли не смущать республиканцев. Орден состоял из' пятнадцати когорт; в каждой когорте было семь высших офицеров, получавших жалованье по пять тысяч франков, двадцать майоров, получавших по две тысячи франков, тридцать офицеров с жалованьем в тысячу франков и т. д.
Создавалась какая-то элита, какая-то привилегированная каста. Она призвана была защищать равенство, но разве сам орден Почетного легиона не опровержение равенства? «Разве это не шаг к созданию аристократии?» — спрашивал Берлие. При голосовании в законодательных органах сто пятьдесят восемь голосов было подано против[724]. Наступали новые времена, в этом нельзя было сомневаться. Вскоре все казавшееся смутным прояснилось.
Люди, стоявшие близко к первому консулу, — Камбасерес, Редерер, еще кто-то — дали понять членам законодательных учреждений, что огромные услуги, оказанные Бонапартом нации, заслуживают какой-то формы национальной признательности. Члены Трибуната оказались непонятливыми или притворились таковыми. Они хотели поднести генералу какое-либо почетное наименование — отца народа или великого миротворца. Может быть, ему даже преподнесли бы звание «спасителя нации», если бы оно не было скомпрометировано Пишегрю, которому впервые его присвоили. Но Бонапарта все эти пышные и никчемные прозвища не устраивали. Его интересовали не громкие фразы, а нечто реальное. К тому же он был отнюдь не прост. Ему было в те годы в высокой степени присуще чувство меры, политического такта, границ дозволенного. У него было почти инстинктивное ощущение счета времени. Он никогда не смешивал то, что может быть им принято при жизни, сегодня от своих современников, с почестями, которые могут быть возданы лишь в посмертной славе. Когда был заключен Амьенский мир, Генеральный совет Сены постановил в ознаменование этого счастливого события соорудить в Париже на площади Шатле триумфальную арку в честь Бонапарта, восстановившего мир. Первый консул письмом выразил признательность членам Генерального совета за чувства, воодушевлявшие их решение, но практическое его осуществление отклонил: «Предоставим будущему веку заботы об этом сооружении, если он ратифицирует ваше доброе мнение обо мне»[725]. В равной мере он отвергал, как свидетельствует Редерер, предложение о наименовании площадей или улиц его именем. «Это почести не для живущих людей»[726],— говорил он. Он строго следил за тем, чтобы не поставить себя в неловкое или смешное положение. В беседе с глазу на глаз он давал ясно понять, что именно надо считать полезным.
Выполнение этой тонкой миссии взял на себя Камбасерес. Второй консул, имевший репутацию первого юриста страны, сановный, величественный, превосходно совмещал внешнюю строгость и даже торжественность с гибкостью и изворотливостью в разрешении самых щекотливых задач[727]. Недогадливым людям он терпеливо разъяснял, что требуется нечто совсем иное — речь идет о том, чтобы просить первого консула нести бремя власти пожизненно. (Мимоходом Камбасерес замечал, что, вероятно, в интересах дела было бы удобнее, чтобы вместе с первым консулом тяготы власти всю жизнь делили второй и третий консулы.)
Сенаторы, с которыми имел дело Камбасерес, оказались тугодумами и упрямцами. После совещаний в флореале (в мае) они решили раскошелиться и прибавить Бонапарту вторые десять лет; в пожизненном консульстве ему отказали. Бонапарт был задет, видимо даже оскорблен, этим крохоборством; он направил в Сенат письмо — вежливое, сдержанное и дерзкое, в котором заявлял, что по таким вопросам он считает нужным спросить мнение народа[728].
То был хорошо рассчитанный ход. Сенаторы были поставлены на свое место — они не должны забывать, что народ поважнее их. Первый консул дал ясно понять, что он недоволен Сенатом, но не по личным мотивам, а как пренебрегшим правами народа. В тонкой политической игре он сумел перехватить инициативу и перейти в наступление. Но надо было еще довести партию до конца. Принимая 14 мая депутацию законодательных учреждений, Бонапарт снова вернулся к этим мыслям: «Я был призван занять высшую магистратуру в условиях, когда народ был лишен возможности в спокойном раздумии взвешивать достоинства того, кто был им избран. Республика была тогда раздираема гражданской войной, враг угрожал нашим границам… Сегодня мир восстановлен со всеми державами Европы… Пусть народ выразит свою волю со всей независимостью и полной откровенностью; ее выполнят. Какова бы ни была моя судьба, консул или гражданин, я отдам всю мою жизнь величию и славе франции»[729]
Этот солдат, этот «простачок», как когда-то пренебрежительно его назвал ничего не разглядевший Баррас, теперь преподал кичившимся своим многолетним опытом законодателям предметный урок политической тактики. Он их снова переиграл, представ в благородной и скромной роли слуги народа и вырвав из рук сенаторов право решений. Походя, поставив «опрос во всей широте, он добивался еще раз народного одобрения дня 18 брюмера.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
