за собой доглядчика-шиша. Дионисий укрыл Касьяна в каморке на конюшне, сам ушёл. Вернулся уже близко к ночи, передал Касьяну грамотку, велел спрятать подальше, дал денег, сказал:
— Ты уедешь сейчас, сын мой, в царский стан, в город Путивль и вручишь грамоту царевичу Дмитрию.
— Слушаюсь, отец благочинный, — ответил Касьян.
Дионисий вывел Касьяна из каморки. К ним подошёл холоп, держа за уздечку осёдланного коня. Дионисий передал коня Касьяну.
— Конь у тебя резвый, сын мой. Да береги, чтобы донёс до царского стана. — Он вывел Касьяна за ворота подворья и, помогая подняться в седло, напутствовал:
— Пусть бережёт тебя Господь в пути. Во имя Отца и Сына...
Договорить Дионисию не удалось. На полном скаку подлетели к подворью князей Рубец-Мосальских два всадника, пешие стрельцы откуда-то возникли, да тут же крытый возок подкатил. Дионисия и Касьяна, коего сдёрнули с коня, мигом в возок затолкали да и умчали. И будто не было никакого действа вблизи подворья мятежных князей.
Дионисий метался в возке, пытаясь выбраться из него, он не верил, что схвачен государевыми людьми. Его ударили по голове, и он сник. Да путь был недолгим. Вскоре возок остановился, Дионисия вытащили из него, он пришёл в себя и увидел вблизи кремлёвские соборы, дворцы. А тут подошёл к нему Гермоген. Услужитель, его сопровождающий, осветил лицо Дионисия фонарём, Гермоген присмотрелся к Дионисию, сказал:
— Он. Ведите его.
А как увели, из возка выскочил Касьян и подал Гермогену секретную грамотку Дионисия.
— Спасибо, сын мой, за верность престолу и церкви, — сказал Гермоген и обнял Касьяна. — Идём в палаты, выпьем сыты и вкусим хлеба. Да патриарх тебе порадуется.
Отпрыск Сабуровского рода, в миру Константин, посвятивший себя иноческой жизни, поклонился Гермогену.
— Спасибо, отче владыко, отправьте меня в монастырь, — попросил он.
Митрополит перекрестил Касьяна и велел услужителю отвезти его в монастырь, сам пошёл следом за теми, кто увёл Дионисия. Митрополит Казанский хотел увидеть бывшего митрополита Московского лишь для того, чтобы спросить: да был ли он христианином, ежели потянулся к предателю Христовой веры.
И спросил, и в глаза посмотрел, да ничего в ответ не услышал, а в глазах узрел только ненависть, злобу. Возомнил себя Дионисий прежним Данилой Щетининым, сотником опричнины. Да будто бы стоял он на льду Волхова, а Гермогена по его жесту бросили в ледяную воду, как бросали туда же невинных женщин с детьми.
Всё «прочитал» Гермоген в бешеном взгляде Дионисия и ушёл, ни о чём больше не спрашивая. И только спустя год Гермоген узнал судьбу Дионисия. Получил он своё, как всякий клятвопреступник и враг. Его увезли на север. Там он и сгинул в монастырских подземельях, не дождавшись «законного царевича Дмитрия».
Гермоген же, схватив за руку давнего супротивника православной церкви, выполнил повеление патриарха. И теперь подумывал о том, чтобы вернуться в свою епархию. Казань давно стала мила его сердцу. Там он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем в Москве.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ИСПЫТАНИЕ
В жаркие июльские дни, когда бояре отсиживались в прохладных покоях, квасом утоляли жажду, царь Борис Фёдорович собрал Государственный совет. Причина была одна: как защитить державу от вторжения самозванца и польского нашествия. Войско Лжедмитрия вместе с польскими легионами уже нацелилось на Москву. И Борису Фёдоровичу показалось, что за самозванцем стоит такая сила, с какой ему не совладать.
Царь Борис Фёдорович пришёл на совет аки тень. Не узнали его даже те бояре, которые видели день-другой назад. Бледен был царь ликом, а глаза смотрели как из глубоких чёрных колодцев.
Ждали все от царя, что он с прежней горячей силой зажжёт совет на большое дело. Ан не случилось этого. Царь повелел воеводам собирать новое войско, но в голосе чувствовалось безразличие: даже если войско и не будет собрано, царь не разгневается. Вяло он предложил:
— Да чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной вышел в поле ратник с конём, доспехом и запасом корма.
Но нашлись смелые мужи и возразили царю. И первым встал патриарх Иов:
— Сие повеление нарушает древний устав, сын мой, государь-батюшка, — заявил он. — Испокон с двухсот четвертей пашни выставлялось два всадника.
Однако к большой досаде Иова, почти весь совет поддержал царя. Да и как не понять бояр, если защищали свои интересы: ведь каждый боярин в этом случае давал вдвое меньше холопов в войско.
Ещё Государственный совет, вопреки воле патриарха, принял решение о том, чтобы православная церковь не участвовала в ратном деле. И записали: «Бывали времена, когда и самые иноки, священники, диаконы вооружались для спасения отечества, не жалея своей крови; но мы не хотим того: оставляем их в храмах, да молятся о государе и государстве».
Иов был возмущён таким решением совета. И все иерархи, которые имели место в совете, воспротивились.
— Пред лицом угрозы православной церкви не лишайте нас права защищать от врагов, от ляхов и латынов наши храмы и монастыри, — заявил патриарх Государственному совету и царю.
— Затмение нашло на вас, думные бояре, — поддержал патриарха митрополит Геласий. — Вам должно быть ведомо сие: идёт на Русь не царевич Дмитрий, а тать-самозванец. Отступник веры идёт. Да будет ему уготована погибель от христианского воинства.
Царь Борис Фёдорович настоял на своём:
— Служите Богу, молитесь за Русь, а она за себя постоит.
И тогда, дождавшись вечера, стуча в гневе жезлом, Иов явился в царский дворец и стал увещевать государя:
— Сын мой державный, ты знаешь войну с юных лет, ты умеешь силою души своей оживлять доблесть в сердцах. Так ты спас Москву от нашествия крымского хана будучи токмо правителем. Что с тобой происходит? Ответь своему духовному пастырю и отцу Всевышнему!
Борис Фёдорович стоял у окна спиною к патриарху.
— Ты отправляешь воевод навстречу самозванцу, а сам в сей миг остаёшься в тиши дворца. — Царь в этот миг вздрогнул. — Но испокон заведено быть венценосцу в войске, — продолжал Иов, — великодушием и смелостью двигать ратников на подвиг.
Борис Фёдорович резко повернулся к Иову.
— Всевышним прошу, не казни меня, владыко! Не казни! Без тебя многажды казнён! — Лицо Бориса Фёдоровича было искажено, потеряло благородство черт. В расширенных глазах стояли слёзы и ещё то, от чего Иов ужаснулся.
Но он всё-таки мужественно сказал:
— Ты в смятении, мой государь. Ты не дерзаешь идти навстречу Дмитриевой тени. Но
