не только скот, но и одежду, и обувь, и домашнюю утварь. Не только немцы, но и их прислужники литовцы поднимали панику, пугали Красной Армией, заставляли людей покидать насиженные места. В этом мы убедились, приехав в Тельшяй.
Город пуст, словно выметен… Совсем как только что освобожденный Каунас. Но здесь еще более пусто, — даже не по себе. Мы идем туда, идем сюда — хоть бы одного человека увидеть. Но нет, мы ошиблись. Вот из переулка рядом с костелом появляется еще не старая, довольно прилично одетая женщина. Она смотрит на нас с удивлением и испугом. Внимательней всего она смотрит на Йонаса Марцинкявичюса, на котором форма старшего лейтенанта Красная Армии. Видно, ее удивляет, что мы между собой разговариваем по-литовски. Помолчав, женщина спрашивает:
— Откуда будете?
— Из Каунаса приехали, — отвечает Пятрас Цвирка.
Видно, что женщина не верит.
— Из Каунаса? — удивляется она. — Знаю и я Каунас. Там моя двоюродная сестра жила… Одному богу известно, жива ли еще…
— А зачем ей умирать? — откликается Йонас Марцинкявичюс. — Каунас же почти цел. Только фабрики и мосты немцы…
Женщина еще больше удивляется, что мы разговариваем весело и рассказываем о таких неслыханных, невероятных вещах.
— Может ли быть такое? Тут ведь говорят, что там жуть что творится…
— А что же? — не вытерпел я.
— Я же знаю Каунас, бывала… Несколько раз была… Вот говорят, в садике перед театром жуть сколько людей повешено…
— Кто же их там повесил? — смеется Йонас.
— Да вы не смейтесь, не смейтесь… Кто повесил? А кому же еще, как не большевикам?..
Нам и смешно, и зло берет. А женщина продолжает:
— Перед кино, — как оно там называется, кажется, «Форум»? — говорят, целые кучи ушей и носов навалены…
— А чьи эти носы-то? — давится от смеха Цвирка.
— Как так чьи? Людей, чьи же еще…
— И их, значит, большевики?
— А мне откуда знать? — Женщина понемногу пятится. — Откуда мне знать?.. Говорят, тоже ихнее дело…
— Эх, тетка ты, тетка! — сердится Цвирка. — Ну и набралась же ты где-то пропаганды!.. И смех и срам слушать. Только последние сволочи могут выдумать такое. Иди домой и всем своим знакомым об этом скажи…
Женщина исчезает в каком-то переулке.
Мы бродим по городу, ищем случайных прохожих. Марцинкявичюс кричит:
— Эй, мужики, местную газету нашел! Хотите почитать? Совсем свежая…
Он приносит несколько номеров газетенки. Последний выпущен всего несколько дней назад. В нем призывают население «оказывать сопротивление большевикам», описывают, как местные «патриоты», в том числе городское начальство, помогают немцам рыть окопы, чтобы большевики не заняли священную Жемайтию. Полистав, мы находим и описание «зверств» в Каунасе, о которых рассказывала женщина. Газета утверждает, что на территории Литвы, занятой Красной Армией, женщины и дети уже согнаны в концлагеря («Чем сам воняет, тем других мажет», — сказал Пятрас), что большевики пускают вниз по Неману бутылки со взрывчаткой, чтобы люди вылавливали эти бутылки и взрывались, что в Каунасе и Вильнюсе множество мирных граждан перевешано и прирезано, что советские летчики обстреливают людей, работающих в поле, и одному уже прострелили ногу…
Откуда редакция черпала все эти идиотские сведения? Тут голова редактора отлично работала и придумала следующую версию. Мол, жители Каунаса по Неману пускают бутылки с письмами — не со взрывчаткой, а с описанием зверств; в низовьях Немана люди вылавливают бутылки и полученные сведения посылают прямо в газету.
Несмотря на всю машину гитлеровской пропаганды, люди, оказывается, с величайшей неохотой уходили из родных мест. Они прятались в лесах, в глухих деревнях и, как только появлялась Красная Армия, возвращались домой…
Мы встречаем людей, которые долго скрывались от отправки на гитлеровскую каторгу, — оборванных, изнуренных. Они со слезами радости приветствуют освободителей. Вырубленный вдоль дорог лес свидетельствует, что и здесь, как в Белоруссии, как в Восточной Литве, оккупант хорошо знал о мужестве советских партизан.
Страшными были годы оккупации для жемайтийцев. Гитлеровские бандиты творили произвол в деревнях и городах, они ловили рабов для Германии. Крестьян изнуряли тяжелые поставки. Тюрьма, концлагерь, расстрел и здесь были повседневными явлениями.
— Испокон веков наша землица не видала того, что мы увидели под Гитлером, — рассказывал крестьянин недалеко от Варняй. — За словечко против немцев сам едва избежал расстрела. Теперь можете понять, как мы чувствуем себя, когда этих извергов уже нет на нашей земле…
— Ну, а как там, в Литве? — все еще не придя в себя, расспрашивал нас учитель в окрестностях Кретинги. — На самом деле там монголы?..
— Человече, — не вытерпел я, — там начинают работать школы, университеты, консерватория. Освобожденная Литва нуждается в интеллигентах, как земля весной в дожде. Поскорей езжайте на свое место, вас ждут дети… Они хотят учиться, а вы торчите тут и… трясетесь…
— Я — ничего… я у родных, — оправдывался учитель. — Мы читали в газетах… Говорили, что правда… собственными глазами видели…
Так объясняют многие.
Моросил дождь, когда мы стояли на городской площади в Кретинге. Вокруг высились тоскливые развалины — на городок еще в начале войны упали немецкие бомбы. Руины успели зарасти полынью и крапивой. Еще дымились дома, подожженные немцами. Где-то неподалеку гудела мощная Балтика, омывая чистый песок только что освобожденной Паланги. Советская артиллерия уже рокотала у стен литовской Клайпеды.
В Кретинге больше не падали немецкие снаряды, но город выглядел как после чумы. Среди громоздящегося кирпича трудно было встретить человека. По городу ходил испуганный евангелический священник. Мы встретили старого знакомого, бывшего офицера Литовской дивизии Витаутаса Гирджюса, который приехал сейчас из штаба фронта, разместившегося в Платяляй.
— Эх, ребята, хорошо бы закусить, — сказал Йонас Марцинкявичюс.
Все мы были страшно голодны. Корреспондент «Известий», сев в «виллис», уехал в Палангу, а мы бродили вокруг кретингского костела. В ограде мы встретили несколько монахов-францисканцев, которые, увидев нас, проявили живейшее любопытство.
— А вы случайно не Пятрас Цвирка? — спросил один из монахов, по-видимому запомнив Пятраса по какому-нибудь снимку в газете.
