— Будет перехвачено Альберико Барбадиорским. Голубок, ты понимаешь, что затеваешь? Какая это невероятно опасная игра?
— Погодите минуту! — внезапно вмешался Эрлейн ди Сенцио, приподнимаясь.
— Молчать! — Алессан буквально рявкнул таким голосом, которого Дэвин никогда у него не слышал.
Рот Эрлейна захлопнулся. Он затих, хрипло дыша, глаза его горели, как угли, от гнева: он начинал понимать. Алессан даже не смотрел на него. И Мариус тоже. Они оба сидели на золотом ковре, высоко в горах, и казалось, забыли о существовании окружающего мира.
— Ты ведь знаешь, правда? — сказал в конце концов Мариус. — Ты точно знаешь. — В его голосе звучало удивление.
Алессан кивнул.
— У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом, клянусь Триадой. Как только будут открыты торговые пути, моя провинция и ее имя будут потеряны навсегда. Получив то, что ты можешь ему предложить, Брандин станет на западе героем, а не тираном. Он укрепится настолько, что я ничего не смогу сделать, Медведь. Твое воцарение может погубить меня. И мой дом тоже.
— Ты жалеешь о том, что помог мне?
Дэвин смотрел, как Алессан борется с этим. Как глубоко под поверхностью, которую он мог видеть и понимать, бурлят потоки чувств. Он слушал и запоминал.
— Я должен бы жалеть, — наконец пробормотал Алессан. — В каком-то смысле это похоже на предательство, то, что я не жалею. Но нет, как я могу жалеть о том, ради чего мы так много трудились? — Улыбка его была печальной.
— Ты знаешь, что я люблю вас, Голубок, — сказал Мариус. — Вас обоих.
— Знаю. Мы оба знаем.
— Ты знаешь, что меня ждет дома.
— Знаю. Есть основания помнить.
Воцарилось молчание, и Дэвин почувствовал, как его охватила грусть, эхо настроения прошлой ночи. Ощущение огромного пространства, всегда разделяющего людей. Пропасти, которую необходимо перейти, даже для того, чтобы просто соприкоснуться.
И насколько же шире пропасти, разделяющие таких людей, как эти двое, с их долгими мечтами и бременем быть тем, кто они и что они. Как трудно, наверное, как ужасно трудно протянуть руки через всю историю, через груз ответственности и потерь.
— Ох, Голубок, — едва слышным шепотом произнес Мариус Квилейский, — возможно, ты был стрелой, выпущенной с белой луны восемнадцать лет назад прямо мне в сердце. Я люблю тебя, как собственного сына, Алессан бар Валентин. Я дам тебе шесть месяцев и напишу три письма. Зажги в память обо мне погребальный костер, если услышишь, что я умер.
Как ни мало Дэвин понял, прикоснувшись к самому краю, в горле у него встал комок, который трудно было проглотить. Он смотрел на этих двоих и не мог бы ответить, кем из них восхищается больше в этот момент: тем, кто попросил, зная, о чем просит, или тем, кто согласился, зная, на что соглашается. Но он понял, со смирением перед неизбежностью, какой дальний путь ему еще предстоит — возможно, он никогда его так и не пройдет, — прежде, чем он сможет назвать себя человеком, похожим на этих двоих.
— Кто-нибудь из вас имеет представление о том, — нарушил тишину голос Эрлейна ди Сенцио, убийственно мрачный, — сколько невинных людей будет уничтожено из-за того, что вы задумали?
Мариус ничего не ответил. Алессан круто обернулся к чародею.
— А ты имеешь представление о том, насколько я близок к тому, чтобы убить тебя за эти слова? — спросил он. Его глаза напоминали осколки серого льда.
Эрлейн побледнел, но не дрогнул. И не опустил глаз.
— Я не по собственному желанию родился в такое время, и не сам взвалил на себя задачу его исправить, — продолжал Алессан напряженным голосом, словно держал его в натянутой узде. — Я был младшим ребенком. Это бремя должно было стать бременем моих братьев, одного или обоих. Они погибли у Дейзы. В числе прочих счастливчиков. — На мгновение в его голосе прорвалась горечь.
И снова он ее победил.
— Я стараюсь действовать в интересах всей Ладони. Не только Тиганы и ее потерянного имени. За это меня называли предателем и глупцом. Моя мать из-за этого меня прокляла. От нее я это принимаю. Для нее я возьму на себя ответственность за кровь и смерть, за разрушение того, чем была Тигана, если меня постигнет неудача. Но ты не вправе судить меня, Эрлейн ди Сенцио! Я не нуждаюсь в том, чтобы ты указывал мне, кем или чем я рискую. Мне нужно, чтобы ты делал то, что я тебе говорю, и ничего больше! Если ты собираешься умереть рабом, то с таким же успехом можешь быть моим рабом, как и чьим-то еще. Ты будешь бороться вместе со мной. По собственной воле или против воли ты будешь сражаться за свободу вместе со мной!
Он замолчал. Дэвин почувствовал, что дрожит, словно небывалой силы гроза пронеслась в небе над горами и унеслась прочь.
— Почему ты оставляешь его в живых? — спросил Мариус Квилейский.
Алессан попытался взять себя в руки. Казалось, он обдумывает ответ.
— Потому что он по-своему храбрый человек, — в конце концов ответил он. т— Потому что это правда: наш план подвергает его народ большой опасности. Потому что я, с его точки зрения и с моей собственной, причинил ему зло. И потому что он мне нужен.
Мариус покачал большой головой.
— Плохо, когда нуждаешься в человеке.
— Я знаю, Медведь.
— Он может вернуться к тебе многие годы спустя и попросить тебя об очень большой услуге. И твое сердце не позволит тебе отказать ему.
— Я знаю. Медведь, — сказал Алессан. Они смотрели друг другу в глаза, сидя неподвижно на золотом ковре.
Дэвин отвернулся, он чувствовал себя посторонним в этом обмене взглядами. В тишине перевала под вершинами гор Брачио щемяще-сладко пели птицы, и, глядя на юг, Дэвин увидел, как последние белые облака в вышине расступились, открыв ослепительно сверкающие на солнце снежные пики. Он никогда раньше и вообразить себе не мог, что мир настолько прекрасен и настолько полон боли.
Когда они спустились вниз от перевала, Баэрд в одиночестве ждал их в нескольких милях южнее замка, сидя на коне среди зелени у подножий гор.
Он широко раскрыл глаза, увидев Дэвина и Эрлейна, и даже борода не могла скрыть его насмешливой улыбки, когда Алессан остановил возле него коня.
— Ты еще хуже, чем я, несмотря на все твои заверения, — сказал он.
— Не хуже. Такой же, возможно, — грустно ответила Алессан и склонил голову. — В конце концов, единственной причиной, по которой ты отказался поехать, было нежелание оказывать на него дополнительный нажим.
— И после того, как ты меня за это словесно выпорол, ты берешь с собой двух совершенно чужих людей, чтобы еще больше уменьшить нажим. Я остаюсь при своем мнении: ты еще хуже, чем я.
— Выпори меня словесно, — ответил Алессан.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
