взял меня за плечи, повернул к свету и осмотрел с головы до ног. Потом сделал шаг назад. Я стояла молча, в ожидании.
— Порой мне хотелось написать полет красочных австралийских макао, садящихся на купол собора святого Павла. Если я напишу вас на фоне нашего обычного загородного пейзажа, мне кажется, я добьюсь того же результата.
— Так вы согласны? — спросила я.
— Вы одно из когда-либо виденных мною прекраснейших созданий, насыщенных яркими, сочными, экзотическими красками. Я вас напишу!
— Значит, решено, — подытожила я.
— Но я должен предупредить вас, Эльза Грир, — продолжал он, — если я буду вас писать, я, наверное, буду добиваться близости с вами.
— Я на это надеюсь… — отозвалась я.
Я произнесла эти слова твердо и спокойно. И услышала, как у него перехватило дыхание, увидела, как загорелись глаза.
Вот как внезапно все это началось.
Через день-другой мы снова встретились. Он хочет, сказал он, чтобы я приехала к нему в Девоншир — там у него есть такое место, на фоне которого он и собирается меня писать.
— Я женат, вы, наверное, знаете? И очень люблю свою жену.
Я заметила, что, если он очень любит свою жену, значит, она славная женщина.
— Исключительно славная, — сказал он. — По правде говоря, — продолжал он, — она прелестный человек, и я ее обожаю. Поэтому примите это к сведению, милая Эльза, и ведите себя соответственно.
Я сказала, что хорошо его понимаю.
Он начал работу над картиной через неделю. Кэролайн Крейл встретила меня довольно радушно. Я ей не очень понравилась — собственно говоря, почему я должна была ей понравиться? Эмиас вел себя осторожно. Он не сказал мне ни слова, которого не должна была бы услышать его жена, я тоже держалась с ним почтительно и формально. Но мы оба понимали — это лишь видимость.
Спустя десять дней он велел мне возвращаться в Лондон.
— Картина еще не закончена, — сказала я.
— Она толком и не начата, — объяснил он. — Честно говоря, я не могу писать вас, Эльза.
— Почему? — спросила я.
— Вы сами знаете почему, — ответил он. — И поэтому вам придется убраться отсюда. Я не могу сосредоточиться, потому что думаю только о вас.
Мы были в Оружейном саду. Стоял жаркий солнечный день. Пели птицы, и жужжали пчелы. Казалось бы, надо испытывать счастье, когда кругом мир и покой. Но я этого не чувствовала. Было что-то… трагическое в атмосфере. Как будто… как будто то, чему суждено было случиться, отразилось в этом дне.
Я понимала, что мой отъезд в Лондон ничего не изменит, но сказала:
— Хорошо. Если вы говорите, что я должна уехать, я уеду.
— Умница, — похвалил меня Эмиас. Я уехала и ему не писала.
Он продержался десять дней, а затем приехал сам. Он так похудел, был таким изможденным и несчастным, что я испугалась.
— Я предупреждал вас, Эльза, — сказал он. — Не говорите, что я вас не предупреждал.
— Я вас ждала, — ответила я. — Я знала, что вы приедете.
У него вырвался какой-то стон, когда он сказал:
— Есть вещи, которые мужчина не в силах преодолеть. Я не могу ни спать, ни есть, ни отдыхать, потому что все время думаю о вас.
Я сказала, что знаю об этом и что испытываю те же чувства с той минуты, когда его увидела. Это — судьба, и незачем с ней сражаться.
— Но вы ведь и не особенно сражались, Эльза? — спросил он. И я ответила, что вовсе не сражалась.
Если бы я не была такой юной, сказал он, на что я ответила, что это не имеет значения. Следующие несколько недель, должна признаться, мы были счастливы. Даже не счастливы, нет, это не то слово. Это было нечто более глубокое и грозное.
Мы были рождены друг для друга, мы обрели друг друга, и оба чувствовали, что нам суждено вечно быть вместе.
Но случилось еще кое-что. Эмиаса начала преследовать мысль о незаконченной картине.
— Забавно получается, — сказал он мне. — Раньше я не мог тебя писать — ты сама мне мешала. А теперь я хочу писать тебя, Эльза. Я хочу написать тебя, и эта картина будет лучшей из написанных мною. Мне так не терпится взяться за кисть и написать тебя сидящей на старинной бойнице на фоне традиционно голубого неба и чинных английских деревьев, где ты… ты будешь диссонирующим криком торжества. Именно так я должен написать тебя, — продолжал он. — И мне нельзя мешать, пока я буду работать. Когда картина будет закончена, я скажу Кэролайн правду, и мы проясним наши запутанные отношения.
— Кэролайн устроит скандал по поводу развода? — спросила я.
— Думаю, нет, — ответил он. — Но кто знает, как поведет себя женщина?
— Жаль, — сказала я, — если она будет огорчена, но в конце концов она не первая и не последняя.
— Очень верно сказано, Эльза. Но Кэролайн не слушает, никогда не слушала и уж никак не будет слушать голос разума. Она меня любит, понятно?
Понятно, сказала я, но, мол, если она его любит, то прежде всего должна заботиться о его счастье и уж ни в коем случае не мешать ему, если он хочет обрести свободу.
— Жизнь не решается с помощью прописных истин, почерпнутых из современной литературы. Природа велит человеку бороться не на жизнь, а на смерть.
— Но разве мы все в наши дни не цивилизованные люди? — спросила я.
— Цивилизованные? — рассмеялся Эмиас. — Кэролайн, наверное, была бы рада зарубить тебя топором Она вполне на это способна. Разве ты не понимаешь, Эльза, что она будет страдать — страдать? Знаешь ли ты, что такое страдание?
— Тогда не говори ей, — сказала я.
— Нет, — упирался он. — Разрыв неизбежен. Ты должна принадлежать мне, как полагается, Эльза. Чтобы весь мир знал об этом.
— А что, если она откажет тебе в разводе? — спросила я.
— Я этого не боюсь, — ответил он.
— Чего же тогда ты боишься? — спросила я.
— Не знаю… — медленно произнес он. Видите, он знал Кэролайн. Я же не знала. Если бы я представляла…
Мы вернулись в Олдербери. На этот раз обстановка была сложной. Кэролайн что-то заподозрила. Мне это не нравилось… не нравилось… ничуть не нравилось. Я всегда ненавидела обман и ложь. Я считала, что нам следует ей сказать. Эмиас и слышать об этом не хотел.
Самое забавное заключалось в том, что на самом деле ему все это было безразлично. Он любил Кэролайн и не хотел причинять ей боль, но что касается честности или лжи, то ему на это было глубоко наплевать. Он был безумно увлечен своей живописью, а все
