И я подумал про своих маму и папу. Я никогда не говорил им ни что люблю их, ни что ненавижу. Это родители — и точка. Я не задавался на их счет вопросами. И вообще мы с ними почти не общаемся. Больше делаем вид. Папа ставит мне планку, я тянусь. Не выступаю. Во всем слушаюсь. Будто я не взрослею. Будто я так и остался мальчиком в коротких штанишках…
— Это была ужасная пора в моей жизни. Я ходил как в тумане. Мне было голодно, холодно, одиноко. Творил черт знает что. Я не понимал, как она могла меня бросить?.. Я был уверен, что любить кого бы то ни было — опасно: рано или поздно тебе дадут по морде. В отношениях с женщинами это, конечно, жизни не облегчало. Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…
Он поднял глаза и словно удивился, что видит меня. На какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло недоумение. Я смутился. Откашлялся. Тогда он улыбнулся и тоже прочистил горло: «Кхм-кхм». Итак мы и сидели друг напротив друга, молча.
Наконец я встал и пробормотал, что мне, пожалуй, пора, а то уже поздно. Он не стал меня удерживать.
Я был слегка оглушен. Я подумал, что он, наверное, слишком разоткровенничался. Не стою я такого доверия. Завтра он наверняка пожалеет, что рассказал мне все это…
Я вышел из гостиницы. Было уже темно, дул сильный ветер, а небо было черное, предгрозовое. Портье предложил мне зонтик, но я не взял. Поднял воротник и зашагал прямо в ночь. Спускаться в метро было слишком тоскливо, хотелось пройтись. Шагать и думать обо всем, что он сказал.
И тут началась гроза.
Домой я вернулся мокрым до нитки».
Жозефина откладывала тетрадку в сторону и задумывалась о собственной матери.
Ей тоже всегда хотелось, чтобы мать смотрела на нее, гордилась ею, чтобы ей можно было рассказать свои тайны. Но такого у нее не было никогда.
И ей тоже казалось, что любить кого-то — значит, заранее допускать, что тебе могут дать по физиономии. Ей вот давали, и не раз. Антуан ушел к Милене, Лука в лечебнице, у Филиппа в Лондоне любовная идиллия с Дотти.
Жозефина не сопротивлялась. Пусть жизнь отбирает что хочет. На то она и жизнь.
Она перелистала дневник Юноши на несколько страниц назад. «Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, — что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…»
Ее, Жозефину, мать действительно бросила в детстве — в море. Они купались, и когда разбушевались волны, Анриетте пришлось выбирать между ней и Ирис. И она решила спасать Ирис, а ее бросила погибать. Жозефине всегда казалось, что так и надо. Это было очевидно. Она никогда не ставила это под сомнение.
Какие бы успех, славу, известность ни снискал в жизни Кэри Грант — они не смягчили боль в душе маленького Арчибальда Лича.
Вот и она: ее роман стал бестселлером, она блестяще защитила диссертацию, у нее прекрасное университетское образование, она читает лекции по всему миру — а все так же терзается, что мать ее не любит и никогда не будет любить.
Кэри Грант в глубине души так и остался девятилетним мальчиком, который в отчаянии искал по всему дому маму.
А она так и осталась семилетней девочкой на пляже, дрожащей от холода и страха.
Жозефина закрыла глаза, прижалась лбом к тетрадке и расплакалась.
Она-то матери все простила. Это мать не хочет ее прощать.
Когда погибла Ирис, она позвонила Анриетте. И услышала в ответ:
— Жозефина, лучше ты мне больше не звони. У меня была дочь, теперь ее нет.
И на нее снова с прежней яростью обрушился штормовой вал.
Когда родная мать тебя не любит, от этого не вылечишься. Так и свыкаешься с мыслью, что, значит, и любить тебя не за что, что ты так — пустое место. Куда уж тут мчаться в Лондон, вешаться на шею мужчине, который тебя любит.
Что Филипп ее любит, Жозефина знала. Знала умом, чуяла сердцем, вот только тело ее не слушалось. Она была не в силах отправиться в путь, побежать ему навстречу. Нет, она так и осталась на пляже.
Ифигения пылесосила квартиру. Она постучалась: «Можно? Не побеспокою?» Жозефина поспешно выпрямилась, утерла глаза и притворилась, будто глубоко погружена в книгу.
— Мадам Кортес! Да вы никак плачете!
— Нет-нет, Ифигения, это у меня просто… аллергия. Стаза слезятся.
— Плачете-плачете! Не плачьте! Что у вас стряслось?
Ифигения отставила пылесос в сторонку и обняла Жозефину за плечи, прижав ее к своему фартуку.
— Вы чересчур заработались. Только и знаете, что сидеть тут за книжками да тетрадками. Разве ж это жизнь?
«Какая уж это жизнь, — повторяла она, тихонько укачивая Жозефину. — Ну право, мадам Кортес, почему вы плачете?»
Жозефина длинно всхлипнула и утерла нос рукавом.
— Ничего особенного, Ифигения, — ответила она, — сейчас пройдет. Книжка попалась грустная…
— Уж будто я не вижу, когда у вас сердце не на месте. А уж такой, как сейчас, я вас в жизни не видела!
— Не сердитесь, Ифигения.
— Да что вы еще и извиняетесь? С кем не бывает закручиниться? Вы просто слишком много сидите одна. Вот в чем дело. Сварить вам кофейку, хотите?
Жозефина в ответ кивала: да, кофейку… Ифигения тяжко вздыхала с порога и отправлялась на кухню, громко ворча, как всегда, когда бывала недовольна. Возвращалась с большой чашкой и тремя кубиками сахара в горсти и спрашивала, сколько класть. Жозефина в ответ улыбалась: на ваше усмотрение. Ифигения качала головой и кидала в чашку весь сахар разом.
— Сахарку — и на душе полегче.
Она помешивала кофе, все так же качая головой:
— С ума сойти! Такая женщина, как вы, а ревет, как девчонка!
— Ну что ж теперь, — уклончиво ответила Жозефина. — Ифигения, давайте о чем-нибудь повеселее, а? А то я опять разревусь, и прямо в ваш чудесный кофе!
Ифигения напыжилась от удовольствия.
— Воду надо лить, когда только-только начинает закипать. Вот и весь секрет.
Она не спускала глаз с Жозефины, пока та пила кофе. Она приходила делать уборку дважды в неделю. Весь дом потом сверкал чистотой. «Мне у вас хорошо, — говорила Ифигения, — так уж я убираю, как у себя дома… Это я не у всех так выкладываюсь!»
— Знаете, мадам Кортес, раз уж мы с вами тут обе рассупониваемся, а работа стоит, я вот что хотела спросить. Помните, мы с вами давеча говорили, что мы, женщины, вечно сомневаемся, мол, от нас никакого проку?..
— Помню. — Кофе был приторный, но Жозефина безропотно пила.
— Так я вот подумала: это что же получается, если мы сами думаем, что у нас ничего не выйдет, так кто же в нас со стороны-то поверит?
— Понятия не имею, Ифигения.
— Вот послушайте. Если я в себя не верю, то кто в меня поверит? Если я сама за себя горой не стою, кто за меня постоит? Людям надо показать, что мы ого-го, иначе откуда им знать?
— Это вы очень правильно говорите, Ифигения, в этом есть зерно…
— То-то и оно!
— Это вы сами надумали? — Какой же все-таки приторный кофе!
— А то! А ведь я политехов не заканчивала, как жилец с третьего этажа.
Жозефина вздрогнула.
— И кто же у нас заканчивал Политехнический?
— А вот мсье-то Буассон. Когда разношу письма, я лишний раз читаю, что на конверте, чтобы не перепутать, — ему вечно приходят приглашения на встречу выпускников и все такое… На конверте-то и название. Политехнический, и штамп Союза выпускников.
— Так мсье Буассон окончил Политехнический…
— Он-то да, а я нет! Но я тоже мозгами шевелить горазда. Думаю про разные вещи, вот что в жизни происходят, каждый день… Только тут надо, чтобы дети уже спали, чтобы можно было просто спокойно посидеть. И вот сижу я, значит, и думаю: что же это такая женщина, как вы, и умница, и ученая, а вообразила, будто гроша ломаного не стоит и все должны на ней ездить?..
— Так мсье Буассон учился в Политехническом… А как зовут его жену, вы, случайно, не знаете, Ифигения?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Я же письма-то эти не вскрываю! Я только то, что сверху, на конверте… Но вы, мадам Кортес, не за то уцепились. Вы лучше обмозгуйте, что я вам сперва сказала. Если вы за себя сами не постоите, никто не постоит! Вы вот о чем подумайте!
— Вы правы, Ифигения. Я подумаю.
— Потому что таких, как вы, мадам Кортес, раз-два и обчелся! Вы замечательная! Только вы сами этого и не знаете. Вот и повторяйте себе почаще перед сном: «Я замечательная, я замечательная…»
— Думаете, поможет?
— Попытка не пытка. По мне, не так уж оно и глупо. Хотя, конечно, политехов я не заканчивала, что говорить.
— И слава богу! А то бы вы здесь не работали, и кто бы за мной приглядывал?
— Ну все, и чтоб я вас больше в слезах не видела. Уговор?
